Австро-прусская война. 1866 год - Михаил Драгомиров

Пруссаки, действительно, заслуживают подражания, но только не во внешней организации, не во внешней формалистике, не в педантизме, которые составляют всегда продукт известной только национальности, и, как такие, не могут быть применены к другой национальности: они заслуживают подражания в тех идеях, которые скрываются за этой формалистикой, за педантизмом, за организацией. Ибо только последние, т.е. идеи, вечно истинны и безусловно применимы ко всякой национальности, но должны у каждой из них быть осуществляемы в форме, соответствующей особенностям этой национальности. Найдется ли на всем свете хоть один человек, который бы не согласился с тем, что всякий обязан жертвовать собой для отстаивания интересов родины, что только начав службу с солдата, можно уразуметь механизм службы и научиться управлять себе подобными в те торжественные минуты, когда от человека требуется самая высшая и самая доблестная жертва — жертва жизнью? Найдется ли хоть один, который бы не согласился с тем, что в войске на строжайшей справедливости все должно быть основано: отношения между степенями военной иерархии, производство и проч., и проч.; что если вы хотите, чтобы ваши войска делали как следует свое боевое дело, то необходимо и в мирное время учить их этому делу, а не чему-то постороннему, не имеющему ничего общего с обстановкой и требованиями боя; что побои ослабляют энергию человека, а не способствуют ее развитию, что только накормленный солдат может работать как следует, и проч., и проч.?.. Нет, едва ли найдется; а попробуйте сделать попытку применения — и отпор готов: что применимо в Пруссии, то неприменимо в Австрии… Как будто есть логика, особая для всякой национальности; как будто австриец, когда его подвергают телесному наказанию, страдает менее, чем страдал бы пруссак при соответствующей операции…

И наоборот: когда зайдет дело о позаимствовании какой-нибудь формы, внешнего осуществления одной из этих мыслей, совершенно забывается, что прусская форма имеет смысл в применении только к прусскому человеку, и начинают гнуть и ломать, для чего же? для того, чтобы по внешности только стать похожими на пруссаков. Иногда это и достигается — жертвой забвения сущности дела. Упускают при этом из виду одно, что человек только тогда охотно работает, тогда только помнит цель своего дела, когда его при исполнении этого дела ничто не теснит, ни материально, ни нравственно. А это достигается только строгим соображением с его нравственными и физическими особенностями[132].

Если обратимся к начальственному кадру той и другой армий, то нас поразит то же самое явление, которое отмечено уже в отношении к солдату. В прусской армии не было гениальных начальников: делались в течение кампании ошибки весьма крупные, вроде медленного наступления 1-й армии, вроде остановки после Кениггреца, и т.п.; но зато все начальники проникнуты безусловною любовью к своему ремеслу — в духе, а не в форме его; все посвящают мирные досуги его теоретическому изучению; все проникнуты чувством долга, безусловной исполнительностью и отличаются полной свободой от страха ответственности. Эти качества имели следствием тот результат, что даже и соображения не вполне безукоризненные увенчались громадным успехом. Этого мало: настойчивость в работе и во всесторонней отделке всякого дела повела к тому, что пруссаки вышли на войну приготовленными во всех отношениях: войска в комплекте; всякие припасы в изобилии; материальная часть в полном порядке. Пруссаки понимают великую истину римлян: «живи в мире, готовься к войне», и застать их врасплох трудно, может быть, даже невозможно. Хотя и говорят, что Австрия первой начала готовиться к войне, но это неверно: война застала ее врасплох, и вернее сказать, что она первая подала только повод к тому, чтобы ее можно было обвинить в приготовлениях к войне. Об австрийских начальниках, за редкими исключениями, всего этого далеко сказать нельзя; нельзя также поставить им и в вину того, что они не представляют перечисленных качеств, ибо мирные порядки в Австрии не способствуют, но препятствуют развитию этих качеств, вследствие чего они проявляются только в тех личностях, которые, благодаря врожденной силе, не могут быть вполне испорчены системой. Одним словом, эти люди хороши не благодаря системе, а, так сказать, назло ей. К числу их бесспорно должно прежде всех причислить Габленца, который так осязательно показал, что если пруссаки били других, то, конечно, благодаря не игольчатому ружью. Из остальных людей вроде Эдельсгейма, вероятно, показали бы себя несколько иначе, если бы не были связаны по рукам и по ногам. Одним словом, здесь тоже выступает, во всей его громадной важности, вопрос системы мирного воспитания войск, принимая это слово в обширном смысле. При одной системе врожденные способности развиваются, крепнут, всплывают наверх; при другой они глохнут, а иногда и намеренно даже уничтожаются.

И ко всему этому нужно прибавить еще, что одна из самых влиятельных на войне данных — именно данная случайностей — была неизменно в пользу пруссаков. Правда, их исполнительность и дерзкий порыв вперед давали им большие шансы на преодоление враждебных случайностей и на то, чтобы пользоваться теми, которые были им благоприятны; но иногда и с порывом попадают впросак, и если этого ни разу не случилось, то благодаря уже не качествам прусской армии, а именно невероятному счастью.

Австро-прусское столкновение подняло и другой вопрос — о том, какие изменения должны произойти в военном искусстве. Разлагается он на следующие отделы: 1) в какие отношения стало теперь холодное и огнестрельное оружие? 2) в какой мере уменьшилось теперь значение кавалерии на полях сражений?

В настоящее время многие толкуют, что штык потерял почти всякое значение; что скорострельное оружие дает возможность достигнуть издали того, чего можно было прежде достигнуть только штыковой свалкой. Основывается это мнение на том, что «как ни порывались австрийцы сойтись на штык, но это им ни разу не удалось». На это замечу следующее: воображать, будто на готовые к бою войска можно бросаться в штыки, не подготовив атаки огнем — как это делали австрийцы, — по меньшей мере странно. Порываться и иметь действительное желание сойтись на штык — далеко не одно и то же.