Девочка в гараже. Реальная история приемной мамы - Дебра Мерк

– 10-4, сержант, – я подтвердила, что поняла приказ, и открыла вход на вышку, выпуская плачущую надзирательницу.

Проводив взглядом сержанта и надзирательницу, ушедших по коридору, я опасливо присела на высокий табурет лицом к отсекам.

Тишина.

Было так тихо, что я слышала, как бьется мое сердце.

По телу шла дрожь от пережитого ужаса и безумия. Какую ужасную безысходность ощущала эта женщина! От моей одежды несло моим потом и выделениями покойной, которая лежала в моих объятиях.

Она упокоилась у меня на руках. Умерла. Это осознание так изумило и ошеломило меня, что я не сразу сумела отдышаться. Я ведь просто «рыбешка». (Так заключенные называли надзирателей-новичков.) Что я понимаю? Как вышло, что меня оставили за старшую? Мой разум словно застрял в режиме перемотки. Вновь и вновь я переживала все, что увидела и почувствовала в камере повесившейся. Заметив, что мысли затуманиваются, я поняла: пора заняться делом и внести запись в журнал.

К счастью, все заключенные до конца моей смены оставались запертыми в своих камерах. Выпускали их только в столовую. На вышке было тихо.

Каждые двадцать пять минут надзиратель обходил отсеки. Все как обычно. Он внимательно осматривал каждую камеру. Никто не желал ни вешаться, ни причинять себе иной вред. Я вносила в журнал записи о каждом обходе. Время тянулось бесконечно. В 14:55 придет другая смена. Надо будет им обо всем сказать – им и всем, кому предстоит дежурить остаток дня и ночь.

Я ждала и вспоминала о Карен в тюрьме Ласка. С какой безысходностью борется она? Что она видит каждый день? Известно ли ей, что другие заключенные пытаются убить себя – и убивают? Я вознесла молитву о ней, попросила Бога подарить ей цель и надежду, сделать так, чтобы она возрастала в вере и еще больше уповала на Него. Потом я стала молиться за Кортни. Когда-нибудь ей, юной девушке, придется свыкнуться с мыслью, что ее родная мать отбывает пожизненный срок за убийство. Мое материнское сердце желало избавить ее от этих мучений, но я понимала, что они неизбежны. Все, что мне оставалось, – служить для нее образцом жизни, подчиненной Богу: эту покорность я чувствовала и здесь, на посту, пока приходила в себя после травмы.

Почему-то я чувствовала, что эта роль напрямую связана с великой тайной. Апостол Павел упоминал о ней в Послании к Колоссянам (Кол 1:27): «В тайне сей… которая есть Христос в вас, упование славы». Я молилась, чтобы Христос во мне – святая тайна, которая все яснее открывалась в моей жизни, – прошел еще глубже, а Бог преобразил меня за мой «тюремный срок».

В 14:55 я стояла у пульта управления в ожидании своих избавителей. О, хвала Небесам! У вышки появились два надзирателя второй смены. С пульта я открыла им дверь и еще несколько минут провела над журналом: прежде чем отправиться домой, мне требовалось записать фамилии и личные номера надзирателей, явившихся на вызов. Наконец, я, обессиленная, забрала рюкзак и термос и спустилась по железной лестнице. Несколько заключенных видели, как я уходила. Их глаза казались запавшими и грустными, по их лицам я поняла, что им уже все известно. По тюрьме распространились вести о том, кто умер и как. Я грустно им улыбнулась, надеясь выразить сочувствие.

В коридоре, ведущем к кабинету старшего надзирателя, меня догнали несколько надзирателей первой смены.

– Привет, Мерк! Слышали, что сегодня было в корпусе В?

Я горестно кивнула, утешаясь мыслью, что вскоре отдохну в своем уютном доме, в кругу любящей семьи. Но здесь останется больше тысячи женщин, для которых это страшное место и есть дом. Таких женщин, как Карен. И я решила вернуться на следующий день и поискать способы дать каждой заключенной, чей путь пересекается с моим, понять, что она имеет значение, смысл и ценность. Безысходность – худший из врагов, с которым я была призвана бороться здесь.

Чем дольше я служила в Эстрейе, тем больше Бог являл мне себя, показывал, кто Он и чем занят в этом мрачном месте. В отличие от опыта, приобретенного на конкурсе красоты, мне не приходилось гадать, чего Бог хочет от меня на этот раз. Я училась новой, деятельной любви, – училась делать тон добрым, смотреть в глаза, говорить с уважением, подбирать слова. Я делала все, что могла, чтобы привнести толику любви Иисуса в жизнь этих женщин. Мне хотелось любить их, как любит их Иисус, но я помнила, что занимаю серьезный пост и отвечаю за поддержание порядка и дисциплины в суровой тюремной обстановке. И мне предстояло убедиться, что балансировать на грани между сочувствием и авторитетом гораздо труднее, чем я ожидала.

В четырехсотом отсеке корпуса В содержались те, кого приговорили к условиям строгого режима – опасные, склонные к насилию. Им было нечего терять. Некоторые попали в тюрьму за убийство или покушение на убийство. Увы, у многих наблюдались психические заболевания, усугубляющие их трагическую историю. Большинство камер строгого режима находились на втором, верхнем ярусе отсека. Ни один надзиратель не имел право выпускать этих заключенных особой категории из камер в отсутствие второго надзирателя. Порой они яростно нападали на людей, даже не имея оружия, становились неуправляемыми, и это происходило неожиданно.

Прежде чем кого-нибудь из заключенных выводили из отсека, охрана надевала на них кожаный пояс толщиной с палец с закрепленным на нем металлическим кольцом. Через кольцо пропускали цепь наручников. Иногда заключенным заковывали и ноги: еще одно напоминание о Карен. Не имело значения, для какой цели заключенную выводят из отсека – для перевозки в суд на машине или для того, чтобы провести по коридору до тюремной больницы. Процедуры, политика и требования оставались неизменными.

Для того чтобы надеть на заключенную пояс и наручники, надзиратели пользовались люком на двери одиночной камеры. Люк был примерно на уровне пояса. Через него передавали и подносы с едой. Открывался он снаружи. Когда надзиратель готовился вывести заключенную из клетки, ей полагалось сначала просунуть в люк обе руки чуть дальше запястья. Через этот же люк в меня временами плевали, швыряли едой, плескали напитками и мочой. Не самые приятные условия работы.

Меня не смущала работа с этими заключенными. Я с уважением относилась к опасности. Как ни странно, я никогда не возражала против необходимости охранять их или заботиться о них. Но если в корпусе В с ними проблем не было, то в отсеке 400 из корпуса А складывалась совсем другая история.

Нет, они не были такими же опасными или склонными к насилию, как те, которые содержались в камерах строгого режима, – или, по крайней мере, не представляли опасности для охраны. Преступления они совершили против детей, в основном своих собственных. Физическое насилие. Сексуальное насилие. Одни женщины продавали своих малолетних детей, мальчиков и девочек, словно сутенеры, за наркотики. Другие сутками держали детей взаперти в темных чуланах или подвалах, без еды и воды. Детям они часто говорили, что те наказаны или «мешают» матери жить – то есть наркоманить, пить и заниматься проституцией. Бывало, мужчины из этих семей или живущие в доме приятели матерей жгли детей сигаретами, если те не слушались. Детей избивали всем, что попадалось под руку. Разъяренные взрослые швыряли младенцев об стену, как мячи. Дочь одной женщины умерла через несколько дней после появления на свет, отравленная токсичными парами: ее мать варила в номере отеля метамфетамин.