Девочка в гараже. Реальная история приемной мамы - Дебра Мерк

– Я начну с отсека 100, – сообщила я. Когда раздвижную дверь открыли, я объявила на весь общий зал: – Леди, прошу построиться! Приготовьте личные номера! – Я вытащила из кармана ручку, чтобы делать пометки, и началась выдача пакетов. Отсек 100 – завершено. Отсек 200 – завершено. Отсек 300… Я заметила, что меня начало подташнивать. Видимо, в последнем отсеке меня ждет испытание.

Я дошла до раздвижной двери отсека 400, но та не открылась. В чем дело? Поскорее бы отмучиться. Я взглянула на окно вышки и увидела, что мою напарницу отвлек кто-то из заключенных из отсека 200. Я стояла, злилась и ждала, когда та обратит на меня внимание.

Проходили минуты. Я надеялась поскорее пройти свое испытание, но чем дольше стояла лицом к лицу с этими заключенными, тем сильнее становилась моя неловкость.

– Мерк – вышке корпуса А, – сказала я в рацию. – Раздача в отсеке 400. Откройте дверь, пожалуйста.

– 10–12, Мерк. Разбираюсь с двухсотым.

Надзирательница на вышке велела мне «подождать немного», пользуясь условным кодом, и я поняла, что торопить ее бесполезно. Она все равно не откроет отсек до тех пор, пока не сможет уделить мне все свое внимание. Этим правилам безопасности обязаны следовать все надзиратели.

Пока я ждала, переминаясь с ноги на ногу, я старалась не смотреть на женщин, которых видела через окно, и притворялась, будто занята списком. Ожидание затягивалось. Заключенные словно дышали мне в затылок. Я знала: они глазеют на меня. Я чувствовала это. И видела по глазам моих помощников-заключенных.

– Мерк – вышке корпуса А. Нужна моя помощь в отсеке 200?

Может, там какие-то проблемы, требующие присутствия надзирателя? Это было бы очень кстати.

– Ответ отрицательный, Мерк. 10-4 (все в порядке).

Наконец надзирательница на вышке повернулась ко мне, раздвижная дверь отсека 400 открылась. Семнадцать женщин выстроились лицом к двери в ожидании еды. Момент настал. Я заставила себя смотреть каждой в глаза, когда ко мне подходили с личными номерами. Помощники вручали женщинам пакеты с обедом, я делала пометку рядом с номером и фамилией заключенной в списке и дружески говорила ей: «Доброе утро».

Большинство из них, предъявив номер, сразу же опускали глаза, забирали еду и отходили. Некоторые удивленно вскидывали на меня глаза, но молчали. Двое ответили: «Доброе утро».

Я изумилась, но почувствовала, что начинаю искренне улыбаться, а между мной и заключенными возникают непривычные узы. Я увидела даже, как одна из женщин еле заметно улыбнулась, встретившись со мной взглядом.

– Надзиратель Мерк – вышке корпуса А, – передала я по рации сдержанным и профессиональным тоном, хоть у меня и наворачивались слезы.

– На связи, Мерк.

– Раздача закончена. Начинаю обход отсека 400.

– 10-4.

Я вошла в отсек, раздвижная дверь закрылась за мной. Быстро пройдя по отсеку, я заглянула во все камеры нижнего яруса по очереди. Заключенные занимали места за металлическими столами, доставали еду из пакетов, клали мясо и сыр на ломти хлеба, открывали пакеты с молоком. Проходя по общему залу, я слышала, как они шепчутся, и заставляла себя идти медленнее. Несколько женщин подняли головы – и сразу же опустили. Двое прислонились к дверям камер и следили за мной, продолжая жевать. Почти полную тишину нарушал только топот моих форменных ботинок.

Поднимаясь на верхний ярус, я чувствовала, как снизу на меня устремляются взгляды. Я посмотрела вниз. За мной наблюдали почти все. И я остановилась и улыбнулась – да, улыбнулась! – им, глядя сверху. Саму себя я удивила больше, чем их. Отперев дверь в перегородке между отсеками, я вышла в сотый отсек и заперла дверь за собой. Прислонившись ухом к двери, я слышала, как женщины сразу же заговорили друг с другом.

Пока я выполняла следующие обязанности, мой разум боролся с моим духом из-за четырехсотого отсека. Господи, почему это было так трудно? О чем они сейчас думают и говорят?

Это не твоя забота. Просто повинуйся. Я услышала, как Бог обращается к моему духу. Я не просто являла им любовь Христа. Бог менял мое сердце, делал его не столь жестоким к этим женщинам.

С Карен все было так же.

Входить в тюрьму Эстрейя и выходить из нее почти ежедневно было все равно, что проваливаться в дыру во времени. Менялись даже привычные мне представления о его обозначении: в тюрьме пользовались воинским форматом – цифрами без двоеточия. Внутри, казалось, время замирало. Дни, похожие один на другой, угнетали. В семь утра вместо приглушенного ночного освещения включался яркий дневной свет. Начиналась перекличка и проверка номеров, затем заключенных водили в душ, убирали их жилые помещения, конвоировали тех, кому предстояли поездки в суд, свидания, врачебные осмотры, потом приводили обратно. Обед разносили около десяти, ужин – в половине шестого. Если один день и отличался от другого хоть чем-нибудь, то чаще всего выигрышем в карты, обменом книгами или, изредка, дракой заключенных. Бич тюрем – однообразие.

В отличие от заключенных я, покидая тюрьму, возвращалась к своей стремительной и насыщенной жизни жены, менеджера собственного дома, матери малышки Кортни и двух подростков. Я работала пять дней в неделю – по выходным и трем учебным дням, обычно с семи утра до трех часов дня, поэтому присмотр за Кортни мне требовался всего три раза в неделю. Рабочий день Эла, который возглавлял отдел закупки продуктов и напитков в спорткомплексе «Пеория», был удлиненным, он часто трудился сверхурочно, но, к счастью, по утрам успевал отвезти Кортни в детский сад. Каким-то образом Чарльз и Хелен умудрялись уделять Кортни много времени, отвлекаясь от собственных нескончаемых дел и беготни. Несмотря на юный возраст, зачастую они выказывали больше зрелости, чем некоторые мои сослуживцы-надзиратели.

В Эстрейе служили и те, кто просто выполнял свою работу, и те, кто искренне заботился о заключенных, и, как это ни прискорбно, несколько таких, которые относились к заключенным ужасно. Одной из последних была надзирательница… ну, допустим, Миллер. Она охотно пользовалась своим служебным положением, оскорбляла заключенных, напоминала им о том, что они – бесправные и никчемные твари. К счастью, таких как она было немного. И я благодарна за это: дурное семя может стать искрой раздора, от которой полыхнет пламя, – один раз на моей памяти уже полыхнуло. Это случилось после того, как я проработала в тюрьме чуть больше года.

Ор ста пятидесяти женщин – это нечто. Но даже сквозь него я различала гулкий стук собственного сердца. Ничего подобного я никогда не видела и не слышала. Казалось, я шагнула в Чермное море, только окружена не валами бушующей воды, а женщинами-заключенными – разъяренными и готовыми убивать. Я твердо решила не выдавать свой страх. Дать понять, что тебе страшно, в мире за колючей проволокой означает потерять уважение, а я не могла пойти на такой риск даже под угрозой для жизни.

Несколько минут назад надзирательница Миллер позвала по рации на помощь, и несколько ее коллег спешили в общую камеру J. В общих камерах заключенных содержали не так строго, как в корпусах с вышками. Их размещали в больших прямоугольных комнатах с двухъярусными койками, привинченными к бетонному полу. В центре была просторная общая зона со столами для трапез, игр в карты, чтения и другого досуга. Сержант прибыл первым и вошел в общую камеру. Я примчалась следом за ним, а за мной – еще пятеро надзирателей. Миллер, стоя в центре общей камеры, скандалила с заключенными, пытаясь перекричать их.