Девочка в гараже. Реальная история приемной мамы - Дебра Мерк

Видимо, одна из заключенных чувствовала себя плохо и не сразу встала в строй по приказу Миллер, явившейся выдавать еду. Ей оставили место, она втиснулась, но эта заминка возмутила Миллер. Она велела заключенной встать в конец очереди. Подруги последней запротестовали, крича, что охотно пропустят ее вперед, но Миллер об этом и слышать не желала. Она осыпала женщин упреками, спровоцировала их возмущение, и конфликт стремительно развивался. Миллер сыпала оскорблениями, заключенные кричали все громче, и вскоре в злобную перепалку включилась вся общая камера – Миллер здесь никто не любил, и все знали, что она не способна ничего уладить.

Сержант быстро оценил ситуацию и велел заключенным разойтись по койкам. Они подчинились, но Миллер на грани истерики продолжала орать на них, и они отвечали ей тем же. Сержант попытался успокоить ее, но заключенные начали во всеуслышание жаловаться на Миллер, пытались объяснить, что случилось, и опять всю камеру охватила ярость. Становилось опасно. Пересохло во рту, ладони взмокли, меня била дрожь. Сейчас кто-то обозлится, вскочит с койки, накинется на Миллер – и вспыхнет бунт!

– Миллер! – взревел сержант. – Выйдите отсюда! Займитесь обходами и в ближайшие двадцать минут не возвращайтесь! – Заключенные зааплодировали, и Миллер снова завопила, что ее не уважают, вынудив сержанта повторить: – На выход! Живо!

Миллер направилась к выходу, сержант обратился к заключенным:

– Или вы все успокоитесь, или вас ждет три дня строгой изоляции, – рявкнул он. – Никаких свиданий! Никаких занятий! Все три дня пролежите на койках! Не вынуждайте меня сегодня еще раз заходить к вам! Не заставляйте вызывать спецгруппу! Всем ясно? – Когда уровень шума снизился до глухого ропота, сержант обернулся ко мне: – Мерк, остаетесь здесь, пока я не пришлю Миллер обратно. Остальные надзиратели – на выход!

Я не ослышалась? Я? Почему я? Но нет, в прямом приказе сержанта было невозможно ошибиться:

– Утихомирьте их, Мерк!

Прежде чем запереть за собой дверь, сержант еще раз пригрозил заключенным:

– Доставите надзирательнице Мерк хоть какие-нибудь проблемы, и строгая изоляция вам обеспечена.

Едва дверь за ним захлопнулась, заключенных снова охватил гнев. В них все еще бушевал адреналин, и неважно, что Миллер уже покинула камеру. Теперь я была единственным человеком в форме на их территории и олицетворяла всех представителей власти, которые когда-либо обошлись с ними несправедливо. Поэтому весь накопившийся гнев на тюремщиков, на систему, на жизнь они изливали разом – на меня.

Я понимала, что нельзя выдавать свой страх, хотя была целиком охвачена паникой. Было ясно, что они видят перед собой вовсе не Дебру – отзывчивую (и перепуганную) надзирательницу, которая отчаянно пытается восстановить спокойствие и порядок, пока сюда не ворвался спецназ. Они не замечали, что мое сердце исполнено сострадания, не знали, что в глубине души я скорее наставница и опекун, а не надзиратель, что я – служительница, возносящая молитвы, а не сотрудник службы безопасности. Нет. Надо было показать им, что надзирательница Мерк невозмутима, спокойна, уверена в себе и ответственна.

Стараясь выглядеть внушительно и уверенно, я медленно прошла по общей камере. К счастью, никто не слышал мою безмолвную и отчаянную молитву. Боже, прошу, дай мне мудрости, без которой мне их не успокоить. Дай мне понять, что сказать, потому что я не знаю. Прошу, убереги нас всех – и их, и меня. Не дай взорваться этой бомбе с часовым механизмом.

И я сделала единственное, что пришло в голову, – вопреки всему, чего они ожидали. Я не стала рявкать на них и грозиться, как другие надзиратели. Я молча прохаживалась по камере. Сцепив руки за спиной, я шагала – коротко, ритмично, с таким видом, словно мне некуда спешить, в темпе свадебного марша… словно и не было никакого бунта. Я смотрела им в глаза при каждой возможности, наделяя их таким образом ценностью, давая понять, что я вижу в них женщин, я вижу каждую из них, а не охваченную яростью толпу. К счастью, все заключенные не покидали своих коек.

В центре этой камеры я чувствовала себя как на сцене. Мои зрители были невероятно рассержены. Я продолжала шагать, думая: чему быть, того не миновать.

Какой поразительный контраст составляло это дефиле с другим, когда я, участница конкурса красоты, вышагивала по сцене в элегантном платье и на высоких каблуках! Тогда зрители были нарядно и стильно одеты, восхищались конкурсантками, вежливо аплодировали. Все мужчины в черных смокингах, женщины разодеты в пух и прах. А эти, в черно-белых полосатых робах, чуть ли не плевались в меня ядом, и я служила удобной мишенью.

Но это были зрители, а моя задача заключалась в том, чтобы покорить их, пока никто не пострадал или, хуже того, не погиб. Ставки были высоки. И я не стала думать об их словах и угрожающих жестах. Я смотрела им в глаза.

Наконец одна ответила мне взглядом в упор.

– У меня вопрос, – тихо сказала я ей. Так тихо, что едва расслышала сама. Разве она могла меня услышать? Но ей стало любопытно. Как и мне. Зачем я это сказала? Просто ляпнула первое, что пришло в голову. Боже, какой вопрос? С отчаянием я вознесла молитву к небесам.

– Что надо? – прокричала та женщина.

– У меня вопрос, – повторила я так же тихо, все еще понятия не имея, о чем спрошу. Женщины заметили, что мы переговариваемся, и прислушались. Вопли стали тише. Другие начали переглядываться.

– Что она говорит?

– Не расслышала.

– Я сказала: «У меня вопрос», – повторила я чуть громче, стараясь встретиться взглядом еще с кем-нибудь.

– Вроде бы говорит, что у нее вопрос, – пояснил остальным чей-то громкий голос.

– А в чем дело? Что ей надо?

Любопытство усиливалось, и наконец небольшая группа заключенных начала кричать на остальных: «Заткнитесь! Мерк хочет что-то спросить!» За долгие месяцы мне удалось добиться некоторого уважения от заключенных. Они хотели меня выслушать.

Живот словно свело, колени задрожали, как желе. Ну о чем мне их спросить? Хоть что-нибудь!

Я взмолилась, тревожась все сильнее. Пусто. Совершенно пусто. Но странно: вопящая толпа вдруг стала внимательной аудиторией. Я снова зашагала, глядя по сторонам. Я смотрела им в глаза, каждой, подолгу, желая, чтобы они хоть немного остыли и прислушались. В камере воцарялось молчание.

– Тс-с-с! – слышала я вокруг. – Тихо! Мерк хочет что-то спросить. Валяй, Мерк. Что за вопрос?

Но тишина еще не наступила.

– Нет, не сейчас… – я тянула время, ждала, когда Бог подскажет мне ответ, как ждали и все мои зрительницы. Пытаясь выглядеть непринужденно, я, дрожа внутри, подпрыгнула и уселась на один из металлических столов в центре комнаты. – Я не спрошу до тех пор, пока не будет полной тишины. Кстати, вопрос очень важный.