Воспитание воли - Жюль Пэйо

помогает, но, напротив, обременяет ум, загромождая память мелкими фактами. Высший ум все, что только возможно, хранит не в памяти, а в заметках: он не желает быть живым лексиконом; такая честь его не соблазняет. Он старается выделить и никогда не упускает из вида руководящую идею своих изысканий. Каждый свой вывод он подвергает строгой критической проверке: если новая мысль выдержала испытание, он ее принимает и предоставляет ей медленно развиваться и крепнуть. Он любит свои выводы, и, оживленные этой любовью, они перестают быть в его сознании пассивными, мертвыми идеями и становятся силой — могучей и активной. С этой минуты идея, подсказанная вначале изучением фактов, начинает в свою очередь организовывать факты. Как магнит притягивает железные опилки и заставляет их группироваться правильными фигурами, так и идея водворяет порядок среди беспорядка, создает произведение искусства из хаоса, — из груды сырого материала воздвигает здание. Неважные на первый взгляд факты, будучи освещены руководящей идеей, получают значение и занимают видное место, а все ненужное, загромождающее память, выбрасывается за борт, как лишний балласт. Человек, которому посчастливилось таким образом основательно проверить несколько новых идей, могущих стать двигателями организации фактов, — великий человек.

Итак, степень учености измеряется не количеством собранных фактов. Истинная ученость не в фактических знаниях, а в энергичной, пытливой и, если можно так выразиться, предприимчивой мысли, постоянно проверяющей себя строгим критическим анализом. Количество фактов неважно: все дело в их качестве, о чем, — как это доказывает наша система высшего образования, —мы совершенно забываем. Развитие силы суждения, смелости и вместе с тем осторожности мысли — всем этим у нас пренебрегают: молодых людей обременяют массой сведений весьма неравных степеней ценности, усиленно развивают одну только память и упускают из вида главное, иначе говоря (я никогда не устану это повторять), — дух инициативы, соединенный с систематическим сомнением.

Заметьте, что при существующем порядке вещей экзамены облегчены до последней степени как для учащихся, так и для учащих. — Студент добросовестно набивает свою голову фактами и на этом успокаивается, утешая себя иллюзией своей учености. Что же до экзаменатора, то для него гораздо легче определить, знает ли студент то-то или то-то, чем оценить, чего он стоит по своему интеллектуальному развитию. Экзамен превращается в лотерею. Желающих удостовериться, насколько это справедливо, отсылаем к чудовищной программе первого курса медицины, к выпускным программам по естественным наукам и истории, не говоря уже о большинстве программ магистерских экзаменов. Загляните в эти программы, и вас поразит, до какой степени все они пропитаны гибельным поползновением превратить высшее образование в специальную культуру памяти.

Итак, университетский курс той или иной науки — далеко не лучшее из того, что может дать студенту профессор, и надо, чтобы профессора это знали. По необходимости, отрывочное и не имеющее связи с курсами других профессоров прохождение университетского курса само по себе не может принести большой пользы, и для молодого человека с минуты его выхода из лицея (и даже раньше) самые лучшие лекции в мире не стоят нескольких часов усилия самостоятельной мысли. Практические работы, соприкосновение ученика с учителем — вот что придает высшему образованию его высокую ценность. Уже одним фактом своего присутствия в лаборатории профессор показывает студенту, что работать можно. Он служит живым, осязательным, конкретным примером того, что может сделать человек при желании. Это с одной стороны. А с другой — беседы профессора со студентами, дружеское поощрение, известная откровенность, советы насчет метода работы, то, наконец, что вам наглядно показывают, как надо работать, и, что еще важнее, поддерживают в вас инициативу в труде. А все эти объяснения по поводу ваших работ в присутствии товарищей, отчеты в коротких и точных словах о прочитанных книгах: когда все это делается под контролем любящего наставника, разве это не важно? Да в этом вся суть, вся благотворная сила высшего образования. Чем профессор блестящее, чем больше он себя заслушивается, чем больше он лезет в глаза, думая помочь студенту своим вмешательством, тем менее доверил бы я ему молодежь. Надо, чтобы профессор заставлял студентов «trotter devant lui»13, как говорит Монтэнь. С чужих слов не научишься работать: слушая профессора в аудитории и этим ограничиваясь, мы никогда не сделаем настоящих успехов в науке, никогда не проникнемся духом науки, как не подвинемся ни на волос в гимнастике, присутствуя на акробатических представлениях.

Итак, мы видим, что две главные .болячки учащейся молодежи — отсутствие нравственного руководящего начала и непривычка к систематическому труду — вылечиваются одним и тем же лекарством. Это лекарство — тесное общение профессора со студентом, — общение, в котором сами профессора найдут свою награду. Возбуждая энтузиазм к науке в своих учениках, профессор, во-первых, не замедлит почувствовать, как оживает его собственный энтузиазм, и, во-вторых, без труда убедится, что все великие движения мысли, какие только видел мир, были обязаны своим существованием не передаче знаний, а умению наставника перелить в своих слушателей горячую любовь к истине или к какому-нибудь великому общему делу, и передать им наилучшие методы работы; короче говоря, он убедится, что влияние достигается только непосредственным соприкосновением человека с человеком, души с душой. Так, Сократ передал Платону свой метод и любовь к истине. Этим же объясняется тот факт, что в Германии все великие гении науки вышли из маленьких университетских центров, где между профессорами и студентами существовало то самое тесное духовное общение, о котором мы только что говорили.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Влияние «великих мертвецов»

Коль скоро тесное соприкосновение между учеником и наставником так благотворно влияет на первого, коль скоро ум и воля так сильно закаляются в общении с живыми людьми, то наш студент, — если он не имеет руководителей в лице своих профессоров, если он одинок в этом смысле, — всегда может иметь, хотя и более слабый, но все же хороший суррогат этого личного воздействия. Есть мертвецы, о которых можно сказать, что они более живы и более способны оживлять, чем живые. За невозможностью иметь перед собой говорящие и действующие образцы, ничто не может так верно поддержать в нас нравственную силу, горячий энтузиазм к истине, как созерцание чистой, простой, высоконравственной жизни героев труда. Эта «армия великих свидетелей» помогает нам в нашей честной борьбе. Поразительно, до чего могут укреплять нашу волю в тиши уединения эти примеры «великих душ лучших времен». «Я помню, — говорит Мишлэ, — как в самый разгар бедствия, среди лишений в настоящем, опасений за будущее, когда неприятель был в двух шагах (в