Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен - Анатолий Андреев

Когда караван повернет назад, хромой верблюд окажется первым.

И тогда Достоевскому обеспечена роль культурного героя, каким он и является на самом деле, – подлинного, а не теневого культурного героя, в статусе которого (теневого) пребывает великий русский классик усилиями либеральных идеологов.

КЛЮЧЕВОЙ ТЕЗИС. Достоевский ощущение реальности поставил выше реальности; тем самым он открыл способ творить Новую Реальность. Он если не открыл Матрицу, то обнаружил бесконечные возможности Матрицы, разработал технологию Матрицы, технологию, которая обосновывает культ ощущений и превращает их в инструмент сотворения новой реальности.

То, что начинается как безобидная «достоевщина», непременно закончится как угрожающий жизни либерализм. Однако считать Достоевского духовным отцом либерализма нет никаких оснований. Открытые Достоевским возможности Матрицы могут быть использованы в антилиберальном ключе.

Литература

1. Персоноцентризм в классической русской литературе XIX в.: Монография / А. Н. Андреев – М.: НИЦ ИНФРА-М, 2021–430 с. – С. 218–278.

Позволю себе предложить вниманию читателей мое литературоведческое эссе [1].

Зачем нам литература?

Выше мы уже ответили на этот вопрос. Литература имеет непосредственное отношение к проблеме умных людей.

Хорошо, согласимся. Но зачем нам литература здесь и сейчас, именно в этом месте нашей книги? Что нового внесет эссе в дискурс об умных людях?

С помощью литературы мы хотим показать, здесь и сейчас, что все связано со всем, что наше человеческое настоящее неотделимо от нашего прошлого и нашего будущего. Наша культуросфера – едина.

Давайте попытаемся ответить на вопрос, чего достигла литература не просто как вид искусства, но и как тип управления информацией, как особая специализация сознания, как род ментальной (человеческой) деятельности.

В общественном сознании за литературой, под которой традиционно понимаются «стихи и проза» (лирика и эпос), закреплена делянка, где «окучивается» сфера чувств. Читать литературу – значит плакать, смеяться, ненавидеть. Сопереживать. Разделять чувства персонажей, направляемых волей и чувствами автора.

Литература заканчивается там, где понимание начинает диктовать эмоциям свои правила игры. С этого момента начинается философия – то есть заканчиваются слезы, смех и ненависть. Сопереживание уступает место пониманию. Один дискурс, литературный, фатально не переходит в другой, философский, – потому что по природе своей информационной не может перейти.

Или переживание (сопереживание) – или понимание (как результат мыслительной деятельности): таково традиционное разделение гуманитарных специализаций.

Переживание передается с помощью чувственно воспринимаемых образов; понимание как дискурс существует в понятиях, воспринимаемых уже не чувствами, а сознанием.

При этом никто не отрицает, что в образах литературы содержится мысль (для непосвященных непонятно как, но содержится определенно). В результате сопереживания наступает некоторое прояснение мысли. Здесь есть связь. Однако мера понимания (глубина, которая выражается качеством предложенной системности) всегда была величиной произвольной, факультативной. От литературы не требовалось научной строгости и ответственности. Художник не обязан был подчиняться каким-то там законам и системам; он сам себе закон, а потому, если угодно, закон художника – произвол. Более того, художник не просто имел право на ошибку – он не имел права на истину (состоящую, скорее всего, из блоков законов, из системно организованных систем). От него это не требовалось.

Единственное, что от него требовалось, – быть рупором эпохи, выражая чувства и ощущения современников, взятые из «воздуха эпохи». Чтобы современники потом сопереживали героям своего времени. Хороший художник – немыслящий художник. Не творческое это дело – растекаться мыслью по древу. Обливаться слезами – другое дело.

Чтобы окончательно запутать дело, художника часто выставляют неким медиумом, непонятно как постигающим то, что людям обычным недоступно.

Художественное и мистическое оказались словно предназначенными друг для друга.

Наука – это законы. Объективно отражающие объективную реальность. Литература, в идеале, имеет дело с «законами звезды» и «формулами цветка», да и то «открытыми во сне» (М. Цветаева). В медиумном сне. Литература – это беззаконие (с точки зрения отношения познания), возведенное в ранг закона.

Больше беззакония (субъективности) – больше литературы; больше объективности – меньше литературы. Понимание, с точки зрения литературы, все портит.

В результате как род ментальной деятельности литература не претендовала на отношение познания (вижу то, что есть); пределом ее мечтаний был культ отношения приспособления (вижу не то, что есть, а то, что хочу видеть).

Иными словами, сфера сознания традиционно была выведена из сферы царствования искусства. Легион литературоведов, обслуживающий потребности литераторов, мог пытаться перевести художественные творения, итог смутных откровений и туманных медиумных прозрений, на презренный язык науки; художники же отважно делали ставку на интуицию, на бессознательное, на «сон» разума.

При этом нередко бессознательному приписывали некие сакральные функции: непонятно почему оно оказывалось умнее сознания. Художник всегда оставлял в дураках исследователя. Писателю или поэту ничего не стоило открыть закон во сне. Закон сам падал к нему в руки. Отчего же так?

Оттого что художнику приписывалась роль медиума, связующего звена между миром чувств и миром мыслей (идей).

Однако проблема соотношения сознательного и бессознательного парадоксальным образом не становилась предметом искусства; предметом мог быть триумф бессознательного (и, соответственно, посрамление сознания), но исследование соотношения как некоего закона табуировалось, ибо рассматривалось как сфера влияния иной епархии, сиречь науки.

Таким образом, литература не переходила в науку и наоборот. Это считалось естественным.

Скрещение ежа с ужом, науки и литературы, почиталось неестественным.

Вполне понятно, что главными функциями литературы со временем стали функции идеологические. Степень эффективности литературы рассматривалась сквозь призму потенциала суггестивности. Литература заставляла читателя не просто «обрыдаться», но прослезиться в нужном направлении. Литература ненавязчиво указывала, что есть истина, а уж читатель оплакивал ее по полной программе. Литература тянулась к массам, массы тянулись к литературе. Общественная роль литературы, пусть и на краткий исторический отрезок времени, резко возросла.

Так было до той поры, пока на авансцене истории не появилась личность, а появилась она тогда, когда вслед за романом в стихах Пушкина «Евгений Онегин» появилась плеяда лишних героев.