Зачем нужны умные люди? Антропология счастья в эпоху перемен - Анатолий Андреев

Механизм «достоевщины», при всей его антропологической «навороченности», достаточно прост в своих корнях и истоках. По существу, писатель специализировался на рассогласовании «отражений реальности» с реальностью как таковой, происходящем на поле сугубо психическом [1]. Он пожертвовал духовно-физической гармонией, и даже простой нормальностью человека, дисгармонично выпятив психический компонент личности. Человек Достоевского – это человек переживающий, причем переживающий интенсивно, болезненно, замкнувшись параноидально на пунктике, которому он безо всяких на то объективных оснований склонен придавать чрезвычайное значение. Его героев не интересуют интриги социальных связей, они не получают удовольствия ни от еды, ни от нормальных душевных отношений, ни от любви или эротики, ни от ответственного мышления, они равнодушны к природе и людям – их волнуют и поглощают исключительно утонченные, зашкаливающие за грань нормы психические взлеты и падения, переживания ради переживания. Нездоровую крайность, свойственную отчасти всем здоровым людям, Достоевский превратил в свою золотую жилу.

Достоевский ощущение реальности поставил выше реальности; тем самым он открыл Новую Реальность (Новый Свет). На языке новейших информационных реалий он если не открыл Матрицу, то обнаружил бесконечные возможности Матрицы, разработал технологию Матрицы, технологию, которая обосновывает культ ощущений и превращает их в инструмент сотворения новой реальности.

«Рациональная» манипуляция ощущениями, которые превращаются в новые возможности для сотворения любой произвольно заданной «иррациональной» реальности, – вот реальное открытие Достоевского.

Признаем, что эта грань человека по-своему интересна и креативна, но главное – все эти фокусы с иррациональным элементарны. Психическая глубина – это псевдоглубина. Картинки и переживания поражают калейдоскопической избыточностью и вместе с тем однообразием «базовых моделей», которые лихорадочно расцвечиваются безудержными фантазиями, при этом неадекватность картинок реальности обескураживающе очевидна.

Следует подчеркнуть, что Достоевский ничего не придумал: открытый им способ замещения реальности – это также свойство реальности. И его открытие можно использовать для все более точного и адекватного постижения реальности; а можно – для искажения реальности, что ведет к закабалению человека, к катастрофической нейтрализации его безграничных познавательных возможностей.

Достоевский – великий писатель; открытые им возможности «матричного» замещения реальности амбивалентны. Мы ни в коем случае не пытаемся взвалить на писателя вину за то, что он открыл закон, который можно использовать как во имя интересов человека, так и против них.

Итак, содержание «достоевщины» – не реальность, а ее психически-виртуальное замещение, поданное с особым, нервным градусом.

Импульс надуманных переживаний выдуманных героев идет не от реальности, а от первичных впечатлений по поводу реальности; переживания по поводу переживаний, фантомы по поводу фантомов – вот извилистый путь духовных исканий персонажей-«философов» Достоевского.

Реальность достаточно проста, груба и пошла, она не предрасполагает к изощренному эстетизму, хотя и не отторгает поэтизации как таковой, и даже поощряет здоровую идеализацию, которая приспосабливает к реальности (вспомним в этой связи тех же А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого). Всякого рода эстетизм всегда является детищем игрового, болезненно-психического отношения к реальности. Такого рода искусство, будь то романтизм или постмодернизм, всегда рождается в результате взаимодействия не с реальностью, не с миром объектов и предметов, а как итог взаимодействия с преодоленной, задвинутой, удаленной – вторичной – реальностью, итог подвига-сдвига воспаленного воображения. Повышенная психичность влечет за собой концептуальную бессодержательность такого искусства (если под содержательностью понимать высокую степень соответствия объективной реальности). Оно самим механизмом творчества запрограммировано на легковесность, на абсолютизацию эстетизма, ибо, когда нечего выражать, содержанием выражения становится само выражение.

Вот почему реализм (то есть искусство субъективного моделирования реальности, ориентированное вместе с тем на познавательное отражение объективной действительности) – это больше, чем искусство: это деятельность моделирующего воображения, опирающегося отчасти и на противоположное моделирующему, научное отношение. Нереализм (в широком смысле), с точки зрения излагаемой нами теории художественного творчества, представляет собой демонстрацию возможностей чистого искусства, то есть собственно психическую деятельность, вырастающую из себя же, а не из реальности.

Нет ничего удивительного в том, что «психологический реализм» Достоевского стал предтечей вовсе «не реалистического» модернизма и постмодернизма. Понятно, почему для Запада творчество Достоевского представляет гораздо больший интерес, нежели творчество Пушкина. Внимание, уделяемое Достоевским болезненным психическим ощущениям и переживаниям, стало основой, на которой отрицается реальность модернизмом. А другой основы в природе не существует. Вот почему Достоевский по «механизму» замещения реальности близок одновременно и дореалистическому нереализму (тому же романтизму) и постреалистическому сюрреализму (тому же модернизму).

Запад и Восток дружно удивляются: сколько всего пакостного и «святого» разглядел Достоевский в душе человека (иногда для пущей загадочности добавляя: в загадочной русской душе). А чему тут удивляться?

Удивления достойна неистребимость реалистической тенденции в искусстве, увенчанной явлением зрелого, классического реализма. Размывание же нормальной, здоровой тенденции – дело банальное. Психопатологические искажения, крайности психического экстремизма – это оборотная сторона отхода от реализма, это цена за утрату нормального, гармоничного склада личности. Если сосредоточиться исключительно на психике, на галлюцинациях, страхах и тревожных предчувствиях, то культ иррационального бреда благополучно приведет только к отрыву от реальности.

Заслуга Достоевского в том, что он подчеркнул психичность человека, его бессознательную душевность, а в этой душевности – непредсказуемость. Но он же и противопоставил эту истерическую душевность – нормальности, абсолютизировав первую и поставив под сомнение вторую. Герои Достоевского, если уж быть точным, по складу личности, по типу отношений к действительности – фанатики и психопаты. В таком случае совершенно естественно, что отношение к разуму, к сознанию, ориентированному на невыдуманные свойства реальности, предопределено было самой однобокой природой персонажей, их отчужденностью от мира, их вырванностью из контекста социального и природного.

Однако отдадим должное писателю: его герои не просто избегали разума или настороженно относились к нему; Достоевский отчетливо осознавал, что такого рода персонажи в сознании должны видеть своего смертельного врага. А такое противопоставление – уже неплохая сцепка с реальностью. Не было бы сосредоточенности на магистральном для культуры, особенно новейшей, конфликте между психикой и сознанием (отражением запутанных отношений приспособления и познания) – не явилось бы и великого пятикнижия Достоевского (имеются в виду романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы»), представляющего собой вариации на центральную и главную тему культуры: единства и борьбы психики и сознания.