Драконовы сны - Дмитрий Скирюк

— А сыр? — засуетилась Эрна. — Как же с сыром быть?

— Да сыр тут не при чём, — отмахнулся травник. — Наоборот, пусть ест. И молоко пусть пьёт, оно полезное.

Эрна всё ещё с опаской взяла протянутый Вильямом пергамент и повертела его в руках, не зная, куда деть. Подняла взгляд.

— А как же с платой быть?

Жуга и Вильям переглянулись.

— Подвезите нас до Цурбаагена, и будем в расчёте.

— Прямо и не знаю… — усомнилась та. — Поди, вам неудобно будет?

— Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, — усмехнулся Вильям.

— Дракон пешком пойдёт, — поспешно добавил Жуга, заметив замешательство крестьянки.

— Ну, ладно, коли так. Всё равно теперь обратно ехать…

— А мне? — внезапно вынырнул из темноты патлатый фермерский мальчишка. — Мне тоже нужно будет эту гадость пить?

— Господи, Биттнер! — Эрна подскочила и схватилась за сердце. — Тебя тут только не хватало! Марш спать! Быстро!

* * *

— …Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

Вильям проснулся сразу и без перехода, как будто вынырнул на воздух из воды, но повинуясь какому-то неясному тревожному предчувствию, остался неподвижен, только приоткрыл глаза. Ночь была тиха и холодна. Все спали. Бард повернул голову и вздрогнул: тонкий серпик молодого месяца высветил сидящий у погасшего костра угловатый силуэт человека с раскрытым зонтиком в руках. Послышался тихий, чуть звенящий смех, и Вильям с замирающим сердцем узнал Олле.

Не обратив внимания на Вилли, канатоходец покачнулся, с лёгким хлопком закрыл свой зонтик, вновь захихикал и вдруг рассыпался считалкой:

Скачет заяц по дороге,

От лисы уносит ноги.

От лисы не убежать:

Как догонит, сразу — хвать.

— Ну, так уж и — хвать, — вслух усомнился кто-то, и Вильям разглядел у костра ещё один неясный силуэт. Травник выступил из темноты и подошёл к костру. — Так значит, ты и есть тот самый Олле?

— Конечно, это я. Или, быть может, есть ещё один Олле?

— Вильям рассказывал о тебе, но мне этого мало. Кто ты такой? — спросил, помедлив, Лис. — Кем ты был раньше?

— Кем я был? — переспросил тот. — Гордецом и ветренником. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. Сердцем был лжив, лёгок на слово, жесток на руку, хитёр, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пёс, жаден, как медведь. А ты? Кто ты такой? Вертлявый глупый хлопотун! Встал на голову, чтоб увидеть ноги, ха! Дурак!

Приходит дуракам капут,

Не спрос на них сегодня.

Разумные себя ведут

Безумных сумасбродней.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, — осклабился циркач, — что всем вам придётся поиграть.

— Поиграть? — насторожился травник. — Во что?

— В весёлую игру. Угадайка называется. Один из вас — не тот, что говорит. Другой — не тот, что думает. Ещё один — не тот, что должен быть.

— Не понимаю.

— И не поймёшь, пока не вспомнишь всё.

Лис по лесу убегает,

А собаки догоняют.

Слышен лай со всех сторон,

Кто догонит — вышел вон!

Канатоходец смолк, но вскоре снова тихо захихикал:

— Брось псам свои никчёмные лекарства. Я позабочусь, чтобы этой больной девочке в фургоне приснилось что-нибудь хорошее. А сейчас извини, но мне пора идти.

Вильям не успел моргнуть, как Олле подхватил свой зонтик и исчез.

Лис некоторое время ещё сидел перед костром, бездумно вороша прутиком холодный пепел.

— Значит, угадайка… — пробормотал негромко он, встал и с хрустом разломил в руках сухую ветку. Бросил половинки в костёр. — Ну что ж… Поиграем.

Мститель не станет ломать мечей Мо и Гань. Подозрительный не станет гневаться на обронённую ветром черепицу.

Дао

Морозным утром следующего дня повозка двинулась в дальнейший путь. Сидеть в фургоне без движенья было холодно, Нора, фермерский мальчишка и Вильям то и дело соскакивали размять ноги и согреться. Иоганн после выпитого пива страдал расстройством головы и лежал в углу повозки, отзываясь похмельным стоном на каждый её резкий подскок. Арнольд был тоже хмур и молчалив, но в отличие от крестьянина всю дорогу шёл своим ходом, надеясь вероятно, что морозный воздух выветрит хмельные пары. Одна лишь Эрна не теряла бодрости и правила, сидя на козлах. Смирная гнедая лошадь по кличке Лола шла неторопливым шагом, колёса фургона с лёгким хрустом крошили застывшую грязь. Вдоль дороги, за фургоном, с дерева на дерево, вертя хвостом и стрекоча, непрошеным попутчиком неотрывно следовала сорока.

Вильям завернулся в плащ и сидел неподвижно, спиной прижавшись к бортику повозки. Был он задумчив и не разговаривал ни с кем, лишь временами разворачивал лежащий на коленях лист пергамента и что-то там царапал, кривясь всякий раз, когда чернила расплёскивались от тряски. После ночи, проведённой на холодной земле у костра, бард чувствовал себя неважно, вдобавок от переживаний у него сегодня жутко разболелась голова. Он вообще мог бы посчитать события прошедшей ночи сном, но два обстоятельства заставляли его поверить в реальность случившегося — во-первых, поутру он опять обнаружил следы у бревна, такие же, как в прошлую ночь, а во-вторых, всё это и впрямь походило на проделки Олле. Вот только вёл себя канатоходец как-то странно и говорил загадками.

Похоже, те же мысли донимали и травника — завернувшись в одеяло, Лис сидел на передке фургона и тоже молчал, лишь изредка перебрасываясь с Эрной парой фраз, да и то, скорее, из вежливости. Вильяму иногда хотелось подойти к нему и намекнуть — так, невзначай — что он, мол, тоже в курсе дела и всё видел, но что-то его останавливало. Вильям прекрасно понимал, что травник не считает его своим союзником и вряд ли станет делиться своими соображениями. Размышляя таким вот образом, бард снова развернул пергамент, где среди стихов, обрывков фраз и черновых набросков он записал слова ночного гостя: «Один — не тот, что говорит. Другой — не тот, что думает. Третий — не тот, что должен быть».

О чём мог говорить канатоходец?

Их было пятеро (наверняка, крестьянское семейство тот не брал в расчёт). Вильям не лгал насчёт себя и потому определённо знал, что первым из троих он быть никак не может. А вот насчёт второго и третьего были сомнения. Думать о себе он мог всё, что угодно, но слова циркача дали новый повод чтобы усомниться в собственном таланте — в мешке, сгоревшем вместе с фургоном, помимо нескольких сонетов, был ещё набросок стихотворной драмы, который он так и не закончил, но и только. Вильям их знал на память, хотя, по большому счёту, всё это даже не стоило восстанавливать. Жаль было другого — в том же мешке лежала купленная им по случаю книжица за авторством некоего Маттео Банделло. Итальянского Вильям не знал, но даже краткий пересказ истории незадачливых влюблённых так впечатлил барда, что он решил попозже сделать из него драму или даже трагедию. Теперь все надежды рассыпались прахом вместе с книгой и корявыми набросками перевода. В актёрском ремесле он тоже не достиг больших высот, так что причин для того, чтобы принять слова циркача на свой счёт было предостаточно. Насчёт своего местопребывания у барда тоже имелись некоторые соображения — что толку болтаться среди бродячих акробатов в надежде отточить мастерство сочинителя? Кроме треньканья на лютне на потеху толпе от него ничего здесь не требовалось. Так и эдак получалось, что Олле вполне мог иметь в виду именно его.