Человек, который видел сквозь лица - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Снова звонок.

Катастрофа! Комнатка напоминает мусорную свалку. Одурманенные айяуаской, мы с Умм Кульсум разорили ее дотла.

Встать на ноги мне не удается, но я полон решимости вести себя так, словно все в порядке, и, подчиняясь звонку, ползу на четвереньках к передней.

По дороге, в коридоре, борюсь с новыми позывами к рвоте и мужественно заставляю себя шевелить руками и ногами, хотя мне кажется, что мое тело погребено под несколькими слоями асфальта.

Еще один звонок.

Мне с трудом дается каждый сантиметр пути.

– Да-да… иду…

Меня испугал собственный голос – вялый, апатичный, он отражается от стен, хотя непонятно, откуда исходит.

Последнее усилие. Наконец-то я лежу перед входной дверью.

– Кто там?

– Это я, Огюстен, я, Шмитт!

Вздыхаю с облегчением. Услышав голос писателя, я представил себе, как вместо него в дверь барабанит Пегар, кто-то из коллег, полицейский, и даже вспотел от страха – задним числом. Из всех них Шмитт – наименее опасный вариант.

– У вас все нормально? – кричит он мне с площадки.

– Да… мне удалось дотащиться досюда.

– А ты сможешь мне открыть?

– О-о-о… Здесь такой бардак. Я на ногах не стою. Мы все переломали, все загадили – Умм Кульсум и я…

– Умм Кульсум?

При мысли о том, что мне придется описывать Умм Кульсум, я чувствую смертельную усталость и последние рвотные позывы, которые стойко подавляю.

Молчание. Хорошо бы мне покемарить хоть немножко…

– Открой мне, Огюстен! Я помогу тебе убрать.

– Ладно.

Надо же, нынче утром я подчиняюсь всему на свете – приказам, звонкам в дверь…

С неуклюжим старанием пытаюсь дотянуться до замка, сперва самостоятельно, потом с помощью подставки для зонтов и, следом, табурета, за который держусь, чтобы передохнуть на полпути; глубокий вдох, и – опля! – наконец поворачиваю ключ в скважине.

– Вот…

– Я могу открыть дверь?

– Минутку!

Я шлепаюсь на пол и откатываюсь на метр от двери, в восторге от того, как блестяще провел эту операцию.

Шмитт входит, видит меня, изумленно таращится. На его лице гримаса отвращения – это он учуял вонь, – кусает губы, наклоняется ко мне:

– Как ты себя чувствуешь?

– Скверно.

– Болит где-нибудь?

– Везде.

– Ты совершил путешествие?

– Да.

– Встретил Его?

– Да, я…

Шмитт закрывает мне рот рукой:

– Ни слова!

Он глядит на меня с восторженной улыбкой и твердо повторяет:

– Ни слова! Я хочу, чтобы ты все описал. А до тех пор храни это в себе.

Обернувшись, он смотрит в сторону кабинетов.

– Где вы это сделали?

– В кухне.

– Там?

– Вместе с Умм Кульсум.

– Умм… Ну хорошо, я сам всем займусь, для этого и пришел. Я получил твой мейл вчера вечером и сразу заподозрил, что сегодня утром ты будешь не в форме.

Шмитт берет меня под мышки, приподнимает с пола и одним махом взваливает к себе на руки; я безвольно свисаю с них, точно увядший букет лилий. Устроив меня в кресле рядом с кухней, он входит в нее.

– Ох, черт!

Я фыркаю: мне смешно глядеть, как он поскользнулся, ступив в лужу нечистот. Он подходит к храпящей цветастой туше.

– Это еще что?

И, вернувшись ко мне с перекошенным лицом, спрашивает шепотом:

– Вот это – Умм Кульсум?

У меня в животе бурчит так, что, наверно, на улице слышно. Я громко икаю. Шмитт, не ожидая ответа, хватает швабру.

– Ладно, за работу!

Борясь с упорной отрыжкой и звоном в ушах, я слежу за ним, не в состоянии двинуть и пальцем; он, кажется, это понимает и сам энергично берется за дело, бегая с ведрами из кухни в туалет и обратно, подтирая, отчищая, выскребая, отдраивая, проветривая, распыляя освежитель воздуха.

Наконец кухня приобрела свой прежний вид.

Шмитт приседает рядом с Умм Кульсум и похлопывает ее по одутловатым щекам:

– Месье… месье… проснитесь, пожалуйста… Месье… вы меня слышите?.. Месье!

Умм Кульсум на минуту перестает храпеть, задержав дыхание с опасностью для жизни, но не отвечает.

Шмитт снова кидается ко мне:

– Он что – в коме?

– Это не «он», это «она».

– Ах, вот как…

– Умм Кульсум, даже бодрствуя, выглядит словно в летаргическом сне. А уж когда она дрыхнет, то и подавно.

– Помоги мне привести ее в чувство.

Я опираюсь на плечо Шмитта, и мы беспомощно топчемся рядом с ней.

– Умм Кульсум! Эй! Ау!

Никакой реакции. Но тут я замечаю на столике рядом с раковиной ее плеер.

– Включите ей музыку.

Шмитт хватает аппарат, щелкает кнопками, и раздается монотонное пение: «Ghanili chwaya chwaya…»[42]

Умм Кульсум поднимает веки, взгляд у нее восхищенный.

Я наклоняюсь к ней:

– Как ты себя чувствуешь?

– Башка трещит!

– Неудивительно! Тебе на голову свалилась пирамида.

Ее глаза на миг испуганно расширяются, потом до нее доходит, что это шутка, и она отвечает на нее слабой улыбкой. Я похлопываю ее по плечу.

– Боюсь, ты выпила вчера мой травяной отвар, Умм Кульсум.

– Вау!.. Шикарная штука… First class!..

И она прыскает.

– Ты встанешь?

Умм Кульсум отдает приказ своим мускулам, но ни один из них не реагирует; она смотрит на меня с огорченной миной провинившегося ребенка, потом начинает смеяться.

Но тут вмешивается Шмитт:

– Ей нужно переодеться, у нее все платье изгажено.

Умм Кульсум оценивает размеры бедствия и тычет пальцем в одного из львов, изображенных на трикотажном платье, которому угодил прямо в пасть кусок полупереваренной еды, извергнутой вместе с остальной блевотиной.

– Он хотел есть! – восклицает она.

И хохочет. Я тоже. Мы с ней веселимся от души. Умм Кульсум прямо плачет от смеха. А Шмитт испуганно пялится на нас.

Когда мы унимаемся – скорее от усталости, чем от недостатка радости, – он озабоченно замечает: