Человек, который видел сквозь лица - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– И это утверждаете Вы? Вы?!

– Естественно. Когда некоторые люди пересказывают мои книги, я думаю: «Господи, неужто я понаписал там все эти глупости?» А когда их пересказывают другие, мне приятно их слушать, я понимаю, что создал шедевр. Глупец оглупляет книгу, умный человек делает ее еще умнее и глубже. Вообще, книга похожа на испанский постоялый двор: каждый приезжает туда со своими припасами.

– То есть, когда недоразумения множатся, Вы, по своей привычке, уходите от ответственности!

– Недоразумение исходит от того, кто не умеет слышать, разве нет?

– Итак, я суммирую Ваши аргументы: Вы пишете хорошо – это мы Вас плохо читаем.

– Читать плохо – не значит бросить книгу. Читать плохо – значит принять текст за истину в последней инстанции и проглотить его не рассуждая, не разжевав мысленно. А хорошо читать – значит взглянуть на нее критически со стороны.

– Вот как?! Бог рекомендует людям дистанцироваться?

– Если я этого не порекомендую, то кто же это сделает? Те, кто этого не умеет, как раз и становятся фундаменталистами. Их число растет, они объединяются. Да что говорить, ты сам уже попал в эту бешеную свору.

– Я? Я – фундаменталист?

– Конечно. Ты и рассуждаешь как фанатик.

– Я?!

– Ты держишь в руках священную Книгу, но запрещаешь себе рассуждать. Любой исламист, который выбирает из текста Корана только воинственные призывы и реализует их на практике, под тем предлогом, что они изречены святыми устами, действует точно так же, как ты: он не имеет собственного мнения.

– А меня шокирует тот факт, что из Корана можно выбирать только нужное.

– Ты рассуждаешь как фундаменталист-атеист: ты не веришь в Бога, но представляешь Его себе всемогущим и однозначным. Какая наивность! А главное, какое убожество! Ты не только не веришь в Бога, ты не веришь и в человеческую свободу.

– Но Вы сами провозгласили в Коране: «Вот книга, которая не возбуждает никаких сомнений»[41].

– Никаких сомнений – для меня самого. Но я очень надеюсь, что она вызовет сомнения у вас.

– Если мы обязаны истолковывать Ваши книги, тогда зачем нам снова и снова обращаться к Вам? Мы прекрасно можем писать сами.

– Что вы и делаете. Понаписали такую чертову уйму книг, что никаких библиотек не хватит.

А отдаленная картина мира становится все мрачнее. Нас окружают миллионы лиц, на которых запечатлелись все бедствия на земле – распри, удары судьбы, страдания, невежество, голод, отчаяние, ереси, рабство, газовые камеры, инквизиция, насильственная смерть, незаслуженная смерть. Людские вопли на всех языках терзают наш слух.

Мы пытаемся сосредоточиться, чтобы довести разговор до конца. Великий Глаз отсвечивает зловещими сполохами апокалипсиса.

– На самом деле все три моих произведения полны двусмысленностей, противоречий, сумбура и невнятицы. В каждом из них я взывал к человеческому разуму, и каждый раз большинство людей не слушали моих призывов. Можно по пальцам сосчитать тех, кто размышлял над ними. Честно говоря, ты был прав: может, я действительно… дал маху?

– Когда?

– Когда захотел создать человека свободным. Может, лучше было бы сделать его рабом животных инстинктов, как зверя. И тогда мы с тобой сейчас не увязли бы в этой трясине.

– Но если бы Вы не создали человека самостоятельным, Вам бы не пришлось писать для него книги.

– Да, с помощью каждой из моих книг я пытался наставить людей на путь истинный, усовершенствовать их. Увы, человек – существо неисправимое.

– А скажите, какая-нибудь из Ваших книг довлеет над двумя остальными?

– О нет, я бы так никогда не сказал!

Его голос прозвучал во тьме громовыми раскатами, заглушив шум и крики людских полчищ. Призраки, окружавшие нас, застыли в изумлении. Великий Глаз пристально смотрит на меня.

– На самом деле ты хочешь узнать, какой из трех монотеизмов лучше остальных?

– Да.

– Ни один из них не защищен от глупости людской. Ни один из них не закрыт для разума. Глупец найдет в каждой религии то, что ищет, то есть худшее. Мудрец найдет в каждой религии то, чего не искал, то есть лучшее.

И Великий Глаз слегка затуманивается.

– Скажите, Вы планируете написать четвертую книгу?

– Нет, Огюстен, я не стану больше писать. Моя литературная карьера закончена. Создавая первую книгу, я искал связи с людьми; создав все три, я хотел пробудить в людях способность размышлять. Но я не нашел среди них читателей, достойных этой высокой планки.

– Ну-ну… Вы преувеличиваете.

– Никто ничего не понимает в моих книгах. Их печатают, их продают, их покупают, их цитируют, но при этом читают как бог на душу положит. Мне больно за человека!

Внезапно Великий Глаз исчез, а вместе с ним и легионы несчастных жертв. И тут бесконечность разверзлась подо мной, я с воплем рухнул в бездну и… очнулся в кухне, на линолеуме, с раскинутыми руками, разбитый вконец.

А между стенами все еще метались искаженные, затихающие отголоски последних слов Великого Глаза:

– Мне больно за человека!

Солнце терзает мне голову. Прежде я не замечал, что лучи света способны раздирать плоть, издавая при этом зловещий свист. А сейчас чувствую, как они исполосовали мой левый висок и не отступают… За что они меня так ненавидят?!

С трудом переваливаюсь на бок, чтобы избавиться от них. Ну слава богу, теперь жгучее лезвие меня не достанет. Я спасен.

Мои веки приподнимаются.

Где я?

Грузная туша в кислотных узорах, лежащая передо мной, издает ворчание, бульканье и хрипы. Мои ноздри заполоняет множество запахов – едких, тяжелых, жирных, прогорклых, смрадных, – и все они отвратительны.

Почти рядом с моим лицом возникает паук. Огромный. Мясистый. Его грузное тело, усеянное редкими волосками, сжимается, он вот-вот прыгнет на меня. Вздрагиваю от ужаса. Пытаюсь его отогнать и тут только осознаю, что это не паук, а моя правая рука.

И тут раздается звонок.

Этот банальный звук вырывает меня из оцепенения, возвращает к действительности. Я поднимаю голову. Затем, упершись руками в пол, кое-как сажусь и констатирую, что мои одеревеневшие члены стали неподъемно тяжелыми.

Где я?

Озираюсь и узнаю кухоньку газеты «Завтра». Все перевернуто вверх дном, пол загажен блевотиной, мочой и фекалиями, засыпан битым стеклом, осколками тарелок и чашек. Склоняюсь над лежащей тушей: ага, это Умм Кульсум в ее тропическом наряде. Она храпит, повизгивая, как свинья. Изо рта ручьями течет слюна. Подтаявший макияж размазался по лицу – вид такой, будто это синяки от побоев. А по шумному бурчанию в животе нетрудно понять, что ее кишечник освобождается от газов.