Университетская роща - Тамара Каленова

Ефремов так хорошо, понимающе слушал, что Крылов, увлекшись дорогой его сердцу темой, рассказал о том, как родился у него замысел создать сибирский Гербарий, как набирает мало-помалу силы его детище… Рассказал о безвременно погибшем, одаренном юноше Григории Троеглазове. О том, как откликнулись на крыловское воззвание незнакомые люди по всей Сибири — учителя, врачи, гимназисты, люди технических профессий… Как шлют они ему свои скромные посылочки с семенами и засушенными растениями. А совсем недавно от доктора Засса поступил очень квалифицированный, любовно собранный гербарий барнаульской флоры. Есть, есть сердца, верящие в сибирскую науку! Как же ей не вкорениться, не устоять в летах…

Разговор с Nicola освежил сердце, и Крылов простил студентов, удравших на речку. Наработавшись за день, он и себя решил побаловать прогулкой по вечернему лесу.

Ах, как любил он эти короткие минуты отдыха, когда можно ничего не делать, ни о чем не думать, а бродить без цели и направления и слушать птичью жизнь!

— Тк-тк-тк, — припозднился великий труженик дятел, краснолобый лазун. — Трр… трр… — провел он клювом по коре.

— Крю-крю, — упрекнула его подруга, дескать, что ты все долбишь, ночь на дворе.

— Тук-тук, не мешай р-работать!

Нахлопотавшись вдосталь, пока было светло, все живое, ведущее дневной способ существования, затихало, затаивалось, как бы растворяясь в наступавшей тишине. Вот-вот загустеет темь — и придут в движение существа ночные, совы и филины, пугающие своим «хухх… ууу…» не привычных к лесу людей.

Музыка, «Божественная поэма» Скрябина, неоцененного русского музыканта, которого Крылову довелось однажды слушать, — вот что такое вечерняя тишина обыкновенного лесного уголка!

На стоянку он возвратился поздно, когда взошли на небесном поле крупные звезды и вблизи реки сделалось сыро и холодно.

Обмякший костер уже никто не поддерживал, он горел вяло, словно спросонок.

Крылов подумал, что студенты уже видят вторые сны, хотел было затушить огонь и отправиться на покой, но из большой палатки донесся приглушенный разговор.

— Человек создан для счастья, как птица для полета. Это прекрасно, господа! Здесь Короленко поднимается до понимания правды-справедливости! Все люди равно рождаются для счастья. Не бывает же птиц бескрылых… Это противоестественно. Стало быть…

— Крылья можно подрезать…

— Это верно. И в России накоплен на сей счет изрядный опыт…

— И все-таки согласитесь, господа, что на сегодняшний день в современной литературе Короленко представляет собой чуткое сердце России, — настаивал Завилейский.

— Согласен.

— И я…

— Короленко мой любимый писатель! — Крылов узнал голос Ефремова.

— Он имеет право! Он сам березки считал в Сибири. Представляете, подплывает к Томску баржа с арестантами — и среди них Короленко. Бородища — во! Арестанты его старостой звали…

— Как? И он в Томске бывал?

— Бывал. Дважды. По этапу.

— Россия ждет, что теперь скажет Короленко…

— Друзья! А помните у Мицкевича? «Глухо всюду, темно всюду… Что-то будет! Что-то будет?»

Где-то хрустнула ветка.

— Тише, господа… Ходит…

В палатке затаились.

Крылова кольнула догадка: его боятся! Обидно стало. Значит, при нем — о Ницше, без него — о Короленко? Вот так-так…

Еще лет десять назад любимым писателем студенчества был Всеволод Михайлович Гаршин. Сама судьба этого человека была трогательной и драматической повестью, которая не могла не волновать молодые сердца. Доброволец в русско-турецкой войне 1877–1878 года. Ранен. Тридцати трех лет от роду бросился в лестничный пролет психиатрической лечебницы. Гаршин воспринимался как стремление к подвигу… Ему даже подражали. Во всяком случае именно в это время среди молодежи модными стали нервные заболевания. Юноша или девица с устойчивой психикой считались «бревнами», «дубами», не способными понять тонкие чувства и переживания.

Короленко другой. Он обращается не к одиночкам, а ко всему обществу. И у него трезвый взгляд на это общество. Крылов тоже считал Короленко совестью российской интеллигенции сего дня. Удивительно, что такого же мнения о нем вот эти молодые люди…

Во времена студенческой юности Крылова существовали отчетливо выраженные типы студентов: «драгуны», «шпажисты», «белоподкладочники» — дети состоятельных родителей, баловни судьбы, завсегдатаи ресторанов. «Приват-доценты» — знатоки узких специальных наук», «академики» — всезнайки, «академисты» — уклоняющиеся от политики… И все это на обширном поле «бесцветных», тихих до отчаяния зубрил, постигающих науки на посредственный балл. «Бесцветных» было большинство. Именно их, «бесцветных», пытались всколебать всевозможные «обструкторы», зачинщики студенческих волнений, — и не один раз оступали пред их молчаливым равнодушием.

Какие же они теперь, нынешние студиозусы?

Умные, начитанные — это да. Жаждущие света и знаний. Небогатые. В науке, особенно в такой как медицина, богатые люди почему-то не задерживаются… Веселые и дерзкие. Трижды да! Но все эти качества казались не главными в студенческом общем характере девяностых годов, «тихого десятилетия», как неутомимо твердят о том газеты.

Казалось, что-то новое зреет в студенческой массе. Неясный гул слышится. Горячо и тревожно, словно в долине гейзеров, и непонятно, куда же, в какую сторону, на какую высоту и когда выстрелит кипящий источник… «Общество особенно хорошо видно в университете, — напоминает великий Пирогов, — как в зеркале и в перспективе. Университет есть лучший барометр общества».

Что же показывает этот барометр «тихого десятилетия»?

Войти бы в палатку, поговорить… По душам, откровенно. Есть же у них общее, много общего!

Войти — а они заподозрят: подслушивал. Нет, только не это! Пусть все идет, как идет. Учись у молчаливого пасечника, приват-доцент Крылов.

А в это время под покровом темноты к Томску подплывала ничем не примечательная арестантская баржа, одна из сотен, сплавляющихся в нынешний рекоходный сезон. На ней среди изможденных, отупевших от истязательного пути людей затаилась до поры до времени желтая смерть — холера.

Город спал. Ему снились кошмары, пожарища и вольные подвиги местных папуасов, разбойные десанты ахметок — но и в самом кошмарном сне он не мог предвидеть ту смертную тоску и растерянность, которые обрушатся на него с приходом этой баржи.

Немногие оставшиеся в городе студенты Императорского Томского университета, которых не раз порицали за легкомыслие, под руководством нескольких врачей мужественно встретят эпидемию, примут на себя боль и ответственность за судьбу города, будут самоотверженно, не щадя жизни своей, оказывать помощь несчастным, обреченным на гибель людям — и выйдут победителями. «Отдельные посетители», когда это бывало необходимо, умели сплотиться, объединить свои усилия — и выстоять.