День гнева - Йонас Бонниер

Анна может стоять на берегу часами или пока не услышит собаку. Потому что рано или поздно какой-нибудь ненормальный собачник непременно отпустит с поводка лабрадора или овчарку. Вот и сейчас Анна слышит лай, а потом и голос хозяина.

Она открывает глаза. Птицы исчезли, испарились за какую-нибудь долю секунды, как по мановению волшебной палочки.

Ночами она не может спать. Особенно тяжело после сообщений от Синдре. Анна сворачивается клубком в кровати, отбрасывает одеяло и прижимает костяшки пальцев к закрытым глазам. Темнота взрывается разноцветными искрами и белыми молниями. Анна кричит – но темнота все уплотняется, и это потому, что Анна не заслуживает ни того, чтобы быть услышанной, спасенной, прощенной, ни даже того, чтобы просто дышать. Она поднимает руки ко лбу и растопыривает пальцы. Запускает их в волосы, прижимая к голове. Потом хватает себя за волосы и делает рывок – неужели не получится вырвать их все с корнем?

Анна видит себя стоящей на лугу. Замля вокруг высохла и пошла трещинами. Вокруг далеко видно. Красное солнце почти наполовину опустилось за четкую линию горизонта и, похоже, застряло. От земли идут испарения, и Анна понимает, почему вокруг никого нет. Эти газы ядовиты, они уничтожили все живое, Анна осталась одна. Она поднимает руки и видит в них клочья вырванных с корнем волос. На землю сочится кровь, и каждая ее капля оставляет маленькую черную дырочку – окошко в преисподнюю.

Анна знает, что если простоит достаточно долго и дырочек станет слишком много, земля под ней обрушится, и Анна упадет в пропасть. Она будет лететь, разлагаясь под давлением воздуха и страдая от невыразимой боли.

Но приглядевшись, Анна с облегчением понимает, что то, что она приняла за волосы, на самом деле горсть окровавленных червей. Анна подносит руки к груди, и кровь оставляет на теле красные полосы, продольные и поперечные. Скоро вся кожа на груди и животе становится в красно-белую клетку. Анна бросает червей на землю, и те исчезают в черных отверстиях. И тут Анна замечает, что земля вокруг начинает шевелиться.

Это не луг, а огромное множество бурых червей, слепых, жалких и беспомощных, которые сплелись, срослись, склеились кровавой слизью в гигантский однородный ком.

– Анна!

Дверь распахивается, и в спальню врывается папа Таге. Должно быть, Анна закричала, сама того не заметив.

– Все в порядке, – бормочет она.

Папа Таге успокаивается, садится на кровать и гладит Анну по голове большой ладонью.

– Мне не нужно было туда ехать, – шепчет Анна.

Он не отвечает, продолжает ласкать ее потную голову и лоб.

– Ты был прав, мне не нужно было ездить в Анебю.

– Все в порядке, – успокаивает папа Таге. – Ты дома.

66

Неприятное ощущение росло по мере того, как он углублялся в этот город. И это было неправильно, это было то, что Синдре Форсман должен был в себе побороть. Он убеждал себя, что это вопрос времени, что он привыкнет к волнам неразличимой толпы, поминутно выплескивающимся на тротуары, к пронзительным гудкам такси и рисковым велосипедистам.

Но для провинциала, стремящегося по достоинству оценить преимущества столичной жизни, время было самое неподходящее. Несмотря на рождественские гирлянды, оживлявшие пасмурный вечер, выставленные вдоль тротуаров вертепы, бесчисленных рождественских гномов в витринах магазинов и запахи корицы и глёгга.

Закупались угощения и подарки, заказывались праздничные ужины и расчищались письменные столы. На эскалаторах толкались люди, и нельзя было расслабиться ни на минуту без того, чтобы в кого-нибудь не врезаться или не быть обрызганным грязной снежной жижицей, с ощутимой примесью щебенки.

Здесь невозможно было оставаться спокойным, и сердце так и прыгало в груди, когда Синдре пробирался к площади Сергеля, ныне импровизированному праздничному рынку в центре города. Здесь же находилась точка пересечения линий Стокгольмского метро – популярное место среди местных криминальных авторитетов, где так удобно было сбрасывать «севших на хвост» сыщиков и конкурентов. Поэтому и толпа на площали Сергеля вела себя агрессивнее, чем где бы то ни было.

Именно здесь она и захотела с ним встретиться. Синдре пересек площадь в черно-белую клетку и, пригнувшись под ледяным ветром, поднялся по лестнице к Дроттнинггатан. Она ждала его в кафе, и Синдре пришлось побродить, прежде чем он отыскал нужную вывеску.

В первый момент он подумал, что она еще не подошла. Оглядел с порога публику и хотел было подойти к стойке за кофе, как вдруг увидел ее. От юной блондинки, с которой он познакомился четыре года назад, не осталось и следа. Бледная как привидение, она сидела в углу с дымящейся чашкой, – полосатая зелено-белая кофта с капюшоном, который она натянула почти до глаз, поверх – старая куртка некогда красного цвета. Щеки запали, глаза утратили цвет.

Заметив Синдре, она разволновалась. Глаза забегали, не решаясь встретить его взгляд.

– Здравствуй, Анна, – сказал он.

Она кивнула.

– Подожди, я только принесу кофе.

– О’кей.

– Теперь осталось всего два дня, – продолжал Синдре, присаживаясь за ее столик с чашкой.

Анна вздрогнула. Лицо отразило смертельный испуг.

– Ничего не получится, – ответила она.

– Я имел в виду два дня до восемнадцатого числа, когда Господь прибрал Кристину. Конечно, это день скорби для всех нас, но и великой радости тоже.

– Они обманули меня, – забормотала Анна. – Я хотела успеть к восемнадцатому числу, но меня обманули.

– Кто обманул тебя? – спросил Синдре.

– Но… разве ты не читал?

Он купил телефон с предоплаченной картой, который использовал только для общения с Анной. Община Кнутбю ни при каких обстоятельствах не должна была знать, что Синдре Форсман контактирует со своей несчастной бывшей няней.

– Так ты не знаешь, что произошло?

Тут она впервые заглянула ему в глаза, и сила, которой полыхнул ее взгляд, ошеломила Синдре.

Он тосковал по ней. Любил Беттан, но тело не могло забыть Анну Андерсон.

– Не понимаю, о чем ты, – ответил он на ее вопрос. – Что случилось?

В течение нескольких дней она могла хранить молчание и даже оставаться недосягаемой, а потом вдруг забрасывала его своими сообщениями. Их рваный телеграфный стиль наводил на мысли о безумии. Обрывки молитв перемежались с жаркими любовными признаниями не то в адрес Эвы, не то самого Синдре, и с информацией чисто практического характера, вроде того, что Анна ела сегодня на завтрак и куда забрела во время прогулки.

Иногда сквозь все это прорывался голос нечистой совести, и она сыпала извинениями по поводу того, что у нее вышло или не вышло с Микаэлой. Анна была слишком слаба как духом, так и телом. Она ничего не могла и не хотела. Господь должен был указать ей другой путь и, конечно, поставить об этом в известность Синдре.