Чудо - Владимир Алексеев

При положительном исходе эксперимента клетки организма, которые подвергались предварительной мутации, быстро «заражали» весь организм. Это можно назвать раком, только наоборот. Опухоль в этом случае была не болезнетворной, а целительной. Происходила полная перестройка и перепрограммирование организма. Мутант излечивался от всего, чем болел, а попутно приобретал новые способности. Но если эксперимент оказывался неудачным, то все, чего достигал врач, – были напрасные страдания и ужасная смерть пациента. К счастью, я не помню, как пережил это.

Шеф понимал, что это «небольшое препятствие», «грех во спасение» уже никого не остановит и эксперименты будут продолжаться. Но он также понимал, что «золотая лихорадка» в поисках очень длинной или даже вечной жизни – стремление к адаптации и выживанию – не единственный человеческий мотиватор. Поэтому весь свой талант и все силы до конца жизни он посвятил тому, чтобы рассказывать людям о вере, о времени, о счастье и чести.

Он рассказывал… Хотя, честно говоря, не это имело решающее значение. Вся его бурная и многообразная просветительская деятельность меркнет перед тем, что сделал один его манифест. Возникший как эмоциональный и интеллектуальный протест, этот текст скоро завоевал миллиарды сердец. Его учили наизусть, передавали из уст в уста, переводили с языка на язык. Появились многочисленные интерпретации, и очень скоро исходный текст был почти полностью изменен, но смысл его остался прежним. Текст, который говорил, что Бог есть и для этого больше ничего не нужно, совершил удивительное открытие: ада нет, а есть только Бог. Это значит, можно верить и получать от своей веры все что хочешь. И каждый получал свое, именно то, что ему было нужно. И никто не получал ад.

В этой идее было заключено взросление человеческой веры. Детей пугают чудищами, чтобы научить их бояться опасности. И ад был своеобразным чудищем молодой земной религии. Религиозные учения прошлого никогда не рассчитывали на то, что человек самостоятельно откажется от искушений. Новейшая религия избавилась от этого, устранив само понятие греха. Вера стала личным делом современного человека, каким она, по сути, уже и была много-много лет. Но теперь это был официально случившийся факт. Верующие не боялись свободы и чувствовали единение друг с другом, просто задавая друг другу вопросы или заглядывая друг другу в глаза. И теперь, в тот момент, когда человек оказывался перед сложным выбором, он больше не боялся совершить грех. Теперь это больше не был выбор между добром и злом. Человеку приходилось духовно взрослеть, чтобы понимать, что именно он выбирает. Для веры возникло множество путей развития. От догматизма – к богатству духовного выбора, не замутненного призраками чудищ прошлого.

Манифест был очень важен еще и потому, что сумел вернуть людям вечную жизнь. Больше нельзя было сказать, что я не верю в Бога, так как не понимаю вот это и вот это. Зачем поститься или делать обрезание, или почему креститься следует именно так. Нельзя было усмотреть в действиях Бога что-то противоестественное. Например, то, что он позволил убить своего Сына. Бог стал для каждого именно таким, каким он был нужен душе. И хотя в манифесте не говорилось о вечной жизни, но именно это было в нем главным. Бог и вечная жизнь перестали противоречить науке и вписались в современную картину мира. Удивительно, как мало для этого нужно. Понятно, что вечная жизнь души противопоставлялась вечной жизни тела. Вера стала единственным достойным противовесом новейшему трансгуманизму.

Это замечательно, что манифест стал лишь первой песчинкой, которая начала катиться с горы. На своем пути она столкнула несколько камешков, а они, в свою очередь, увлекли со склона множество булыжников. После вольных интерпретаций исходного текста появились и совсем новые манифесты, а затем и целые течения. Это хорошо.

Из воспоминаний Марты Оберхойзер, опубликованных в 2076 году по ее завещанию.

Доктор Армстронг просила называть их по имени и пациентами, но, когда ее не было рядом, мы все равно называли их только по номерам. Так было проще. Может, она думала, что нам это безразлично. Лично я не боялась живых и никогда не испытывала жалости к их страданиям. Это не нужно ни им, ни мне. Но нам не было все равно. Им положен только номер. А потом? Потом, если пациент выживал, это всегда был уже совсем другой человек. И в этом случае мы давали им редкие имена. Вроде Афины или Клавдия. Чтобы было легче отличать.

Их привозили сюда на вертолете – по два-три, иногда четыре номера. Под наркозом, в деревянных коробках, как груз. Вместо документов – паспортов, медицинских карт – были бирки с четырехзначными номерами и буквами, как у покойников. Коробки мы не выбрасывали, а складывали в ангаре, потом использовали их, если приходилось кого-то хоронить. Тела отправляли к анестезиологу, доктору Шеферу, где их клали под капельницу и продлевали наркоз, так, чтобы в любой момент можно было вернуть в сознание. Примерно каждый восьмой номер так и не просыпался. Особенно те, кого оставляли на конец. Мы не хотели проблем, и их пропускали через все, а в отчете писали, что номер погиб в результате последующих процедур.

Времени было мало. После Шефера номера полностью промывались. Желудок и кишечник опустошались и покрывались изнутри специальным раствором. В задачу сестры Герты входила иммунизация. Так мы это называли. На самом деле Герта делала инъекции мутагена в кровь и проводила последующее радиоактивное облучение номеров. Мне приходилось делать самую неприятную часть работы, от которой все отказывались. За это хорошо платили, и мне было все равно, что там происходило.

Герта привозила готовый для окунания номер на тележке ко мне. Шефер при нас отключал капельницу. Это значило, что номер очнется через десять-пятнадцать минут. Далее мы надевали ему наручники на ноги, а на руки муфты для лабораторного манипулятора и цепляли их к крюку. Если это был ребенок, мы меняли муфты на детские. Затем Герта уходила готовить следующего, а я с помощью манипулятора поднимала и опускала номер в резервуар с водой, типа аквариума по пояс. Нужно было еще установить автоинъектор с адреналином на грудь номера. Затем я опускала тело полностью под воду. Начинались первые конвульсии, и в легкие попадала вода. Это длилось около десяти секунд, после чего обычно открывались глаза. В этот момент я включала автоинъектор, и в сердце впрыскивался адреналин. От этого сознание обычно мгновенно прояснялось, и на несколько мгновений конвульсии прекращались.

Я делала фотографию на полароид. Доктор Армстронг не просила меня, я делала это для своей коллекции. Если получалось поймать кадр, мне нравился этот спокойный взгляд перед финальной конвульсией. Очень чистый. Почти сразу номер понимал, что происходит, но адреналин быстро переставал справляться. Легкие уже были наполнены водой, и требовалась пара секунд, чтобы мозг отключился. Я включала секундомер, ждала еще минуту и вынимала тело из воды. Когда секундомер показывал две минуты, а тело нельзя было держать больше трех, я делала пять разрядов дефибриллятора в сердце. Номер приходил в себя – моя задача была только запустить сердце. Дальше их увозил доктор Шефер.

Так продолжалось, пока мы заканчивали со всеми. Я обычно сразу шла курить. Когда возвращалась, Шефер уже знал первые результаты и рассказывал нам с Гертой. Если выживала половина или больше, Армстронг потом выписывала всем премию. Мы целенаправленно шли к Шеферу, чтобы узнать результат. Поначалу редко выживал даже один номер. Но со временем Шефер добился лучшего сбалансирования анестезии и адреналина, и мы почти всегда получали премию.