Красно Солнышко - Виктория Гетто

Живут пленники, и вроде как не пленники. Присмотр, конечно, есть, что отрицать. Да только такой… ненавязчивый. К праздникам славянским уже и совсем в себя пришли. Дети вместе с ровесниками из славов веселились, лепили болванов снеговых, на санях с горок ледяных катались. Ну, так дети же. На них чего серчать? И так сколь грехов на душу взяли, истребив полностью сенека…

Растёт град. Рождаются в семьях детишки. Прибавляется население. Трудятся мастера, корабли строя. Неслыханно то дело, чтобы в зиму лодьи делать. Но небывалое ранее всегда когда-нибудь случается. Машут топорами мастера, молотками деревянными, конопатками швы между досок забивают, радуется душа – для себя строят! Не на князей стараются, не на жадных жрецов. Не бессмысленный труд рабский. Вольный труд свободного человека! По первому месяцу лета пойдут корабли в Аркону в последний раз, привезут новых людей. И сколько – лишь от них, мастеров-корабелов, зависит. И стараются вольные труженики, ибо первое, что в Законах славов записано, – не может один слав другого в рабстве держать.

Летит время, словно птица в небе, близятся дни тёплые, скоро таять начнут снега, наступит самое голодное время. Сторожа вокруг лагеря четырёх племён страшные вести приносят – те совсем духом пали. Уже и на охоту не ходят. Не пытаются что-либо добыть. Ослабели вовсе. А если так пойдёт далее, до греха людоедства дойдут. Лежат вповалку в своих домах, только дымки слабые от дыхания над крышами вьются. И с каждым днём всё слабее.

Путята, выходив меднокожих, распрямился. Словно легче ему стало, будто уменьшился груз на плечах. Сутками колесит на лыжах вокруг стойбища, с ним – собачка малая меднокожих, беззубая вовсе. Подобрал жрец её в первом лагере сенека, славами уничтоженных, выходил. Прикипел пёс к своему спасителю. Ходит за ним всюду, слушается, ровно дитя малое. И жрец за ним ухаживает, ровно за родственником кровным. Кормит мясом, рубленным мелко, потому как жевать не может собака. Поит водой родниковой. Даже спят вместе, в одной постели. Раскинется Путята на лежанке, а пёс у него в ногах, греет тело человечье.

Заночевал как-то жрец совсем близко, возле родника, в котором меднолобые воду брали. Ночью проснулся оттого, что пёс его носом ткнул. Знак подал. Идёт кто-то. Подивился Путята – кто ж такой храбрый выискался, что в ночь по воду пошёл. Достал лук со стрелами, приготовился. Собака рядом лежит, ждёт. Скрип-скрип. Пищит свежая пороша под ногами лёгкими. Тяжело идти человеку. Слаб он. Пройдёт немного – отдыхает. Дышит тяжело. А что в пустом лесу да в тихой ночи людское дыхание чуткому уху – что гром боевого барабана, не ведает меднокожий. А вот и фигура тёмная из кустов, густо снегом запорошённых появилась. Несёт в руке ведро кожаное. Шатается. Подошёл чужинец к дымящейся воде незамерзающего родника, зачерпнул ведром влагу драгоценную, а вытянуть не может. Сил вовсе не осталось. Присмотрелся жрец – не видать оружия у меднокожего. Да и покрой одежды не мужской. Видать, скво. Тронул пса своего, убрал лук со стрелами бесшумно, так же беззвучно на лыжах подкрался вплотную.

А меднокожая жреца и не видит, плечи у неё вздрагивают. Рыдает женщина, что не может воду вытянуть. Только вдруг из-за спины её рука незнакомая протянулась, ухватила лямку ведра, без натуги из родника выдернула, перед ней поставила. Дёрнулась скво, поблагодарила машинально за помощь. Потом голову повернула, чтобы увидеть того, кто доброе дело совершил, и… обмерла на месте. Бледнолицый перед ней стоит, улыбается. Сытый. Сильный. Могучий, словно дуб. На копьё опирается, ноги на цельных деревянных щитах длинных и узких стоят. Рядом – лайка, молчит, пасть разинула, язык алый высунула, а в той пасти и зубов нет. Гладкие дёсны. Хорошо их скво рассмотрела, благо луна на небе полная, облаков нет, а свет ночного солнца от снега белого отражается. Словно днём всё видно. Открыла рот, хотела закричать, да спохватилась – до стойбища далеко. И сил нет. Кричи не кричи – не услышат. А услышат – так не побегут. Не станут из-за скво воины последние остатки сил тратить. Им на битву надо мощь свою беречь.

Чужак между тем со своих деревяшек сошёл на тропу, ей пробитую. Присел на корточки, смотрит в глаза своими очами светлыми, цвета древесной золы. И – молчит. Ни слова не произносит. Да и лайка его тоже. Такая же безмолвная. Задрожала скво – уж не призрак ли это? Но переменил позу бледнокожий, и едва слышно скрипнул снег, а собака сразу ушами острыми прянула. Чуть отлегло на душе у женщины – живые. Не мертвецы. Набралась храбрости – терять-то ей нечего. Прибьёт, так хоть не голодать больше. Желудок уже постоянно острые ножи голода режут.

– Убьёшь меня? – спросила, не надеясь на ответ.

Чужак усмехнулся. Невиданные волосы над верхней губой шевельнулись. Молчит. Не понимает белый человек языка людей четырёх племён. Хотя… кажется, понимает. Отрицательно качнул головой в белой, невиданного покроя шапке. Полез в сумку свою, на боку висящую, достал оттуда большой кусок не пойми чего. По виду – на маисовую лепёшку похож. Отцепил от бока деревянный сосуд необычной формы. Открыл крышку. Пахнуло незнакомым и знакомым одновременно запахом. Произнёс негромко:

– Это еда. Ешь и пей.

Еда? Не веря своим ушам, посмотрела на то, что даёт он ей… Отравит? Ну и пусть! Главное, не мучиться больше… Несмело сделала глоток. Откусила крохотный кусочек лепёшки. Вкусно… А ведь это не вода… И хлеб сытный, но совершенно незнакомый… Жадно ела, запивая из фляги, а Путята молча сидел на корточках и смотрел, как давится скво хлебом и молоком. И оживает на глазах… Уже щёки впали почти до дёсен, блеск в голодных глазах… Проглотила всё в мгновение ока. Вернула флягу с сожалением, долго перед тем пытаясь вытряхнуть остатки из неё себе в рот. Повесил жрец сосуд себе на бок, выпрямился, встал на лыжи, собираясь уходить, да ухватила его скво за штанину из белого меха полуночного медведя, привезённого иннуитами на торг, взмолилась:

– Убей меня, белый человек! Нет больше у меня сил голод терпеть! Или забери с собой. Буду тебе послушной, стану делать всё, что прикажешь! Но не хочу я возвращаться назад, потому что там только смерть! – Разрыдалась женщина, молит белоликого о пощаде, о великой милости.

А тот замер в раздумьях, взглянул на тело её. В снегу распростёртое, на собаку свою, смотрящую на человека в свой черёд. Растерялся даже жрец от неожиданности. Смертей людских на его совести достаточно… Даже слишком много…

– Что решишь, Беззубый?

Тот носом ткнул хозяина. Тявкнул чуть слышно.

– С собой взять?

Опять пёсик гавкнул. Снова ткнул в бок.

– Встань, скво. Сегодня Маниту добр к тебе.

Лежит та, не шевелится. Делать нечего. Вздохнул Путята, нагнулся, подхватил тело лёгкое, словно пушинка, да и пропал в лесу… Отойдя от родника, руки женщине полосой меховой стянул, подхватил её под коленки, за спину забросил. Руки перевязанные на своей груди скрестил. Теперь до лагеря военного добраться да отправить её в Славгород. Пусть ведёт хозяйство его. Надоело одиночество хуже горькой редьки…

Добрался до стана воинского жрец к утру раннему, когда уже озарил Ярило снега бескрайние. Встретили его воины, обрадовались, что вернулся Путята. Потом разглядели, что не один он, повеселились. Но по-доброму. Подшучивая. Внесли добычу в шатёр тёплый, где уложили на лежанку, меха её истёртые сдёрнули, своими накрыли. Не смотрели на неё как на женщину. Скорее как на калеку несчастную. Жалость в их взорах так и струилась: рёбра наружу, дыхание слабое, хотя и ровное, тело в язвах. Страшная то болезнь, от недостатка живой силы появляется. Или пищи однобокой. Без свежего, без овоща или фрукта сушёного. Волосы спутаны, жидки, сама – скелет ходячий. А может, уже и не ходячий. Зря, что ли, Путята её на себе притащил за спиной.