Красно Солнышко - Виктория Гетто

Открыл печь – точно, стоят горшки рядком, ароматом пышут. На шестке внизу – хлеб на блюде деревянном резном, полотенцами по обычаю укрытый. Глянул в угол красный, что на восход Ярилы смотрит, – укладка новая появилась. Открыл – платье лежит славянское. Рубаха нижняя да верхняя понёва. На колышке – шубка висит беличья, тонко сшитая. Узорами меднокожих изукрашенная, как в граде в моду вошло. Внизу – валенки из шерсти тура дикого. Небольшие. Женские. Гребень деревянный да заколки резные. Словом, приданое. Усмехнулся про себя горько – ой, вы же братья мои и сёстры! Не жена она мне, и вряд ли будет ею. Просто много я зла её племени принёс, вот желаю теперь хотя бы одну душу спасти, чтобы толику крохотную содеянного уменьшить. Искупление она моё. Не супруга водимая.

Стукнули в дверь, спросили тонким голосом разрешения войти. Разве откажешь? То любимица его, Иси, что значит олениха, девочка из племени гуронов по крови явилась. Вошла, веником снег с валенок узорчатых обмахнула, поклонилась низко, по славянскому обычаю. Живёт она в семье Крута, второго дружинника старшего, дочка приёмная. Обучилась уже многому, и речь знает.

– Здравствуй, дядя Путята. Меня тятя прислал, супруге твоей помочь обустроиться.

– Вовремя ты, солнышко. Спасибо тебе. Мне в обратный путь уже пора, а ты, пожалуйста, присмотри за ней. Хорошо?

Снова девочка поклонилась, ей всего-то десять годков, а уж умница-разумница растёт, рукодельница. Выпрямилась, посмотрела на скво, спросила на их языке:

– Какого ты племени?

Та смотрит удивлённо: вроде бы такая же, как она, но одета не по их обычаям, по чужим. И говорит свободно на чужой речи. Ведёт себя не как скво положено, а как у белокожих. И общается с её хозяином, как равная. Ответила всё же, что из тускарора происходит, зовут её Чепи, Дух Лесной.

Кивнула на те слова девочка в одеждах незнакомых, улыбнулась, потом к Путяте кинулась, прижалась:

– Дядюшка, утром обоз пойдёт с воинами. Поезжай с ними лучше. Что ты один да один? Отдохни с дороги, скоро тяжко тебе придётся, снова столько народа на ноги поставить нужно будет!

Погладил жрец ласково девочку по голове – добрая душа растёт. Кому-то повезёт в будущем… Задумался на миг, улыбнулся согласно. Просияла Иси.

Смотрит скво, ничего не понимает, что творит этот ребёнок. А девочка вновь на понятном ей языке заговорила:

– Там баню истопили, дядюшка. Желаешь с дороги попариться?

Знает, чем слава уломать. Давно уже тот косточки свои не грел, всё в походе да в поиске. Совсем уж было собрался идти. Да спохватился – не один же он теперь. Но девочка верно всё угадала, молвила:

– Иди, дядя Путята. Сейчас моя мама с подругами придёт, мы твою Чепи в женскую баню отнесём, отмоем да назад принесём.

Ну раз так… Вынул мужчина бельё чистое и одёжу из сундука, набросил на себя тулуп, пошёл в баню… Хорошо! Стены жаром пышут, веником спину охаживает, словно сбрасываешь с себя всю усталость и грязь накопившуюся… Попарился, кваску холодного в предбаннике выпил, на ржаном хлебе настоянного, вкусного до изумления, вернулся домой, благо идти всего ничего было. В доме лишь Иси сидит, дожидается. Вскочила, когда дядя пришёл, показала глазами на ложе – там спит скво под одеялом пушистым из шкуры медведя, уже в рубахе белой, вышитой, высовывается кусочек ткани из-под серебристого меха. Едва ли не блестят чистое тело и волосы. Поблагодарил Путята девочку, договорился, что присмотрит она за женщиной его, пока он в отъезде будет, проводил на крылечко. Прижалась девочка ещё раз на прощание к нему, убежала. Только слышно, как поскрипывает снег под ножками лёгкими. Вернулся жрец в дом – лишь ровное дыхание слышно. Спит тускарора крепким сном. Постоял мужчина возле ложа, подумал. Улёгся рядом, накрылся один одеялом. Уснул сразу же.

И встал рано утром, чтобы с воинами да обозом санным закончить эту проклятую войну поскорей. А когда уходил, смотрит – уже спешит Оленёнок к его дому, торопится. Хочет успеть попрощаться с дядюшкой. Ткнулась носом в живот жрецу, тот её по волосам погладил, полез в карман, выудил кусок твёрдого сока сладкого. А когда в сани сел, помахал рукой, крикнул на прощание:

– Я скоро вернусь! – и улыбнулся ласково.

Долго Иси стояла, смотрела, как медленно уплывает за холмы обоз. Сто саней, семь сотен воинов пошли. Почти вся сила ратная. Да не меньше и здесь осталось. Что ни житель в граде – всяк воин, каждый умеет в руке не только топор да мотыгу держать, но и мечом махать обучен. Так что не страшно. Зато война наконец закончится… Вздохнула девочка, в избу вошла. Скво на локте приподнялась, проснулась, как дверь хлопнула, смотрит на неё. Что Иси делать-то? Некуда деваться, пообещала ведь дядюшке присмотреть за Чепи. Значит, придётся… Села напротив, спросила:

– Голодна? Есть хочешь? Тогда поднимайся. Будем учиться.

Та выкарабкалась из-под медвежьего одеяла, встала босыми ногами на пол из досок пиленых да скобелем чищенных. Ахнула. Впервые ведь… Осмотрелась с любопытством – вчера сомлевшая с дороги была. А из бани её вообще принесли без чувств. Только сейчас и рассмотрела, куда попала… Волшебство! Стены из цельных стволов, очищенных от коры, ровные. Вдоль них лавки длинные. Окна большие, в них вставлены пластины, что уличный свет пропускают. Стоит посередине типи нечто вроде лежанки из тёсаных ровно стволов древесных, изукрашенное. Девочка-гуронка на это ложе не ложе показала, произнесла слова на незнакомом языке, потом на родной речи:

– Повтори.

Чепи попробовала. Иси поправила. Опять попробовала – почти получилось. С третьей попытки совсем правильно вышло:

– Божья ладонь… А что это?

– Так мы называем помост для еды. Ладонь Маниту щедрую, еду нам дающую…

…Скрипит снег под полозьями широкими, идёт обоз к последней заставе воинской, перед лагерем четырёх племён расположенной. Шагает колонна воинская. Семь сотен воинов, закованных в сталь. Но не ратная работа ждёт дружину славянскую. Другая. Может, печальная, а может, и радостная. Всяко повернуться может. А если ошибся жрец? Что тогда? Сойдутся в сече люди, окропят алой кровью снег белый, и исчезнут племена. Останутся лишь те, кого сильные на смерть изгнали, да только не получилось – выжили они.

За три дня дошли, как и ожидалось. Разбили шатры, палатки, отдохнули с пути. А наутро четвёртого дня начали задуманное в жизнь воплощать: вырубили шесты длинные, словно праздник Ярилин собрались встречать. На шесты те, на перекладины, развесили хлеба, мясо, яблоки сушёные, маис, тыквы, захваченные у меднокожих ранее. Потом двинулись к стойбищу последних живых. Подошли близко совсем, а там и не шевелятся. Ни дозорных нет, ни постов тайных. Собаки молчат – давно их съели. Кого не съели, те к лагерю славянскому прибились. Белые их не гонят, не обижают, иногда подкармливают, но к себе не берут. Так стаей они и бродят вокруг заставы белокожих. Одно время их волкодавы огромные славов повадились гонять, да быстро та забава им приелась. Больше внимания на лаек мелких не обращают. Считают ниже своего достоинства громадные псы мелюзгу всякую обижать. Но сейчас все собаки в лагере славянском остались. Не пожелали хозяева, чтобы те с ними пошли. Не нужна сейчас людям помощь звериная. Позже она потребуется.