Дети Брагги - Арина Воронова

И дубовая Вальгалла — победителю награда,

если помнит муж достойный, что отсрочить, не приблизить

надобно ему стремиться Рагнарека

день последний и хельмскринглы и Асгарда.

Городища пепелище, где полночный ветер свищет. «Болтун и фигляр», — тут же одернул он себя. Пепелище — не самое подходящее место для фиглярства.

А родовая усадьба Бранра Хамарскальда, где погиб в огне скальд аса Хеймдаля Тровин, и впрямь напоминала разоренное пепелище.

От защищавшего ее от леса частокола, концы которого упирались когда-то в два длинных дома, лишь кое-где торчали с десяток разрозненных бревен. Из двух, поставленных под углом друг к другу длинных домов уцелела лишь конюшня при правом и почерневшие столбы по углам. В том месте где, судя по всему, должен был находиться колодец, возвышалась куча неряшливых камней. И только в двух десятках локтей от пепелища гордо покачивали мохнатыми лапами древние тисы, будто приветствуя белый и круглолицый, огромный в полнолуние шар луны…

Лес еще не начал своего извечного наступления на рукотворную прогалину, но первые его лазутчики уже появились — по пятнам выжженной земли встали высокие, почти до пояса и серебристые в лунном свете воины зеленого народа с темными пушистыми маковками соцветий.

Иван-чай, даже не подходя ближе, чтобы проверить, подумал Грим.

— А вон там стоял стол, за которым любил сидеть под вечер Тровин. — Голос Скагги звучал странно потерянно в этой мирной ночной тишине.

Грим обернулся на голос и, увидев, как Скагги не отрываясь смотрит на окружившую черный ствол серебристую поросль, неожиданно вспомнил и сам стол, и укрывшую его раскидистую липу, и сладковатый запах ее цветения, и вьющуюся над фитилем мошкару…

— Пора подумать о ночлеге, — резче, чем хотелось бы, бросил он и попытался скрыть от парнишки собственную боль.

Скагги же только примиряюще улыбнулся, и Грим вдруг подумал, что целитель из него выйдет, похоже, не хуже Амунди — не зря же его, неумелого и неподготовленного, выбрала себе привередливая Идунн.

Оказалось, что конюшня — единственное строение в усадьбе, у которого, пусть и не полностью, остались хотя бы три стены, — принадлежала к тому самому дому, который удалось восстановить Молчальнику и его воспитаннику. Немудрено, что мальчишка мешкал входить сюда. Заметив это, Грим, чтобы занять его каким-нибудь делом, отправил Скагги поискать чего-нибудь на корм лошадям, а сам остался расседлывать усталых животных и разводить огонь.

К тому времени, когда мальчишка вернулся, небольшой костерок уже весело полыхал, с довольным урчанием поглощая сосновые чурки, которые Грим отыскал у въезда в усадьбу. Однако, увидев яркие язычки пламени в трех оставшихся без крыши стенах, Скагги неожиданно попятился и застыл на самом краю круга света. Даже при том, что по лицу его затанцевали отблески костра, было видно, что будущий скальд Идунн смертельно бледен.

Не желая бередить рану назойливыми вопросами, Грим только вопросительно поднял брови.

— Я вспомнил вдруг то, что так стремился забыть, — стоически заставил себя проговорить Скагги.

— Мы затем и вернулись сюда, чтобы ты вспомнил все, — отозвался сын Эгиля, понимая, сколь мало в его словах утешения. — Только знаешь ли, — помедлив, добавил он, — Молчальник, прости, что я сейчас поминаю его советы, говорил мне в тот самый мой приезд, который ты вспомнил, что в таких случаях нужно говорить. Что слова хотя бы отчасти, но снимут боль.

— А наставник ведь никогда не говорил, откуда взялось это прозвище. Может быть, ты знаешь, Квельдульв? И еще, тебя все еще задевает прозвание «ночной волк»?

— На оба вопроса: нет. — Грим сам удивился тому, что это, второе «нет», правда. — Поначалу я был слишком молод, чтобы осмелиться спросить Тровина, почему его так прозвали, а потом… Потом у меня слишком много было своих забот, чтобы замечать что-либо.

— Ну… — не зная, что на это ответить, протянул Скагги, удивленный прямотой сына Эгиля, скальда изворотливого Локи, которого не так-то легко было вызвать на откровенность.

Одновременно с этим он понял, что бессмысленно тянуть, бессмысленно прятаться в темноте, если можно сидеть, завернувшись в плащ, у огня, бессмысленно пытаться изгнать из памяти то, что уже вспомнилось…

— Я вспомнил, как бежал отсюда. — Он решительно сделал шаг к костру, чтобы присесть возле на ствол березы, который притащил сюда Грим. — А забыть хотел… — будь проклят Рив, что помог мне, — наверное, от чувства вины… — От того, что он выговорил эти слова, ему неожиданно стало легче. — Вины за то, что оставил наставника здесь, на смерть, хотя это и было его волей.

Запах горящей сосны действительно вернул ему все…

И тяжелый удушливый дым, в котором, задыхаясь, храпели лошади, и голос Молчальника, ругающегося, что благородные звери без вины страдают в бедах своих хозяев. И шутку Тровина, которой он объяснял свое желание держать в усадьбе четырех лошадей — дескать, если ему не дано владеть восьминогим конем, то пусть у его скакунов в сумме ног будет вдвое больше.

Лишь двое вольноотпущенников да старуха согласились жить на этом — как поговаривали в округе — проклятом хуторе. Они — и Скагги — по большей части и работали по хозяйству, ухаживая за лошадьми, парой коров и хромоногой отвратительного нрава козой. К травному же своему садику, что на удивление пышно и быстро разросся за домом у тисовой рощи, Тровин не подпускал никого. Две зимы жители крохотного хутора продержались в основном за счет охоты и даров, что приносили Тровину окрестные жители.

Зная, с каким подозрением относятся гаутландцы к детям Брагги, Тровин не спешил рассказывать о своей принадлежности к Кругу, однако очень скоро местные поняли, что им без новых хозяев проклятой усадьбы не обойтись. Молчальник легко ладил со всякой живностью, а после того, как в окрестных селениях в первую зиму, в морозы, каких не помнили даже седые старики, пало лишь три-четыре коровы, просителей стало не перечесть. Лечил Молчальник и людей, хоть и делал это без особой охоты, признаваясь воспитаннику, что боится оскорбить Идунн-врачевательницу. И каждый раз, собираясь дать снадобье захворавшему, скальд Хеймдаля спрашивал у милостивой, но своенравной асиньи ее на то позволения.

Будто предчувствуя неладное, за день до пожара, наставник отпустил слуг, поровну разделив между ними добытые за зиму беличьи шкурки. Старуха же уходить не хотела, Тровин отослал ее по какой-то мелкой надобности к родственникам, что жили за лесом, однако подарил при этом корову. Разумеется, умудренная сединой женщина заподозрила что-то неладное. Скагги наставник приказал получше кормить Черную Челку с тем, чтоб оседлать ее назавтра.

— Мне уже тогда следовало бы понять, что произойдет, попытаться заставить его уехать вместе со мной. До чего я был слеп!

— Если Тровин чуял неладное, то у него, очевидно, были причины полагать, что беда пришла не за тобой, а за ним. Что искать будут его. — Грим старательно подбирал те слова, которые бы, проникнув в душу мальчишки, заставили его понять, что наставник его думал столько же о нем, сколько о самом себе. — В отличие от него, ты мог бы ускользнуть. И вместе со мной вернуться для мести.