Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Большинство граждан Рима во времена Веспасиана обожало гладиаторские бои. То же самое в целом можно было отнести к самому императору. Этот человек, который рано вставал и работал весь день (отрываясь от дел империи только для того, чтобы проехать по восстанавливающемуся городу, вздремнуть в полуденный час или походя заняться любовью с одной из неназванных наложниц, утешавших его после смерти Цениды), не скрывал от людей в интересах безопасности свое местопребывание и расписание. Он покончил с привычкой Клавдия обыскивать гостей, положил конец той атмосфере страха и неуверенности, в которой оппозиция не осмеливалась откровенно высказывать свое мнение. По словам Светония, «вольности друзей, колкости стряпчих, строптивость философов нимало его не беспокоили». Эта последняя группа продолжала противостоять принципату и природе императорской власти, последовательно ее критикуя. Веспасиан ответил весьма сдержанными мерами. «Деметрия и Гостилиана [он] отправил в ссылку на острова. Что же касается Деметрия… Веспасиан велел передать ему следующее: „Ты все делаешь для того, чтобы я тебя казнил, но я не убиваю лающих собак“», — пишет Дион Кассий. Но он не был таким снисходительным к бывшему другу, Гельвидию Приску. В данном случае источники приписывают вину самому Гельвидию, чрезмерно усердному в дерзостях и стремлении нанести обиду, а по свидетельству Диона Кассия — стержню масштабного революционного заговора. В 75 году Веспасиан отправил его в ссылку и приказал казнить. Скорая отмена приговора опоздала: Гельвидий, который, согласно Диону Кассию, вызывал ненависть Веспасиана, уже умер, не дождавшись императорского помилования. В последний год правления еще два бывших друга были уличены в заговоре с целью убийства Веспасиана — с Титом Клодием Эприем Марцеллом и Авлом Цециной Алиеном обошлись подобным же образом. Первый предпочел перерезать себе горло бритвой, чем заслушивать приговор сената[249], второй встретил свою смерть в дворцовом коридоре. Вероятно, его застали врасплох. Никто из них не мог знать, что время Веспасиана тоже истекает.

Никто не может избежать смерти. Как и многое другое в жизни Веспасиана, она была предсказана знамениями. «Но сами небеса, воспламеняясь, о смерти государей возвещают»[250], как говорит Кальпурния в пьесе Шекспира «Юлий Цезарь» накануне трагедии. На небе появилась комета, а двери Мавзолея Августа распахнулись сами собой.[251]

Не потерявший чувства юмора Веспасиан сказал, что комета служит дурным предзнаменованием для парфянского царя, такого же длинноволосого, как хвост этого небесного тела, а второе знамение относится к Юнии Кальвине, прапраправнучке Августа по линии Юлии Младшей и свояченице Вителлия. Эту шутку императора приводит Светоний. Его версия событий, на первый взгляд беспристрастная, не испытывает недостатка в пафосе. Веспасиан, приближаясь к семидесятому юбилею и десятилетней годовщине восшествия на престол, мог просто цепляться за жизнь, пытаясь шутками ослабить хватку смерти. Вероятно, он боялся ее. Но все было напрасно. После целой жизни обращения к теме сверхъестественного (и скудного внимания к своему здоровью, за исключением эпизодического массажа в банях) отвергать вмешательство высших сил было невозможно.

Веспасиан заболел лихорадкой во время путешествия в Кампанию. Император, к тому же страдающий подагрой, прервал поездку и вернулся в Рим, откуда быстро направился в Аква Кутилий. Это курортное местечко, известное своими природными источниками, где Веспасиан обычно проводил лето, находилось на родной земле Флавиев, близ Реаты. Там император выпил слишком много холодной ключевой воды, и лихорадка усилилась.

Он устроился в доме в Козе, принадлежавшем, возможно, его бабке, где все навевало счастливые воспоминания, которые он не позволял себе ни оставить, ни перерасти. Веспасиан, вопреки воле врачей, как утверждает Дион Кассий, продолжал выполнять обязанности императора.[252] Лежа в постели, он напряженно пытался справиться с как можно большим числом государственных дел, подобно Августу или Клавдию не зная, чем еще заняться в эти тяжелые для него дни, если не привычной работой. Действительно ли он сказал: «Увы, кажется, я становлюсь богом?» Когда сознание стала закрывать тьма, практический склад ума не оставил его.

Когда сыновья Веспасиана — или из благодарности, или, подобно Юлиям-Клавдиям, наживаясь на политическом капитале родства с небожителями, — активно агитировали за его обожествление, это было не больше чем признание заслуг покойного императора. Умирающий мог сам подсказать этот шаг Титу, поскольку понимал, что, хотя его правление было революционным для Палатинского холма, Рим не изменился настолько, чтобы новый император с самого начала получил выгоду, не имея обожествленного отца. Но возможно, это действие было менее обдуманным. Веспасиан, то и дело впадая в забытье, когда ясность мысли затуманивается лихорадкой, дал выход подсознательным стремлениям, которые в противном случае скорее скрыл бы. Если же он хотел просто пошутить, то это был превосходный ответный удар на грандиозный самообман своих предшественников, Юлиев-Клавдиев, с их дешевым подходом к пантеизму.

А может быть, Веспасиан писал таким образом собственную эпитафию, подводил итог «Путешествию пилигрима в небесную страну» — долгому, до сей поры нехоженому пути из провинциальной неизвестности в величие пурпура? Мы этого никогда не узнаем. Светоний и Дион Кассий приводят эту фразу в серьезном контексте. В отличие от них один из недавних комментаторов характеризует ее как неприязненную насмешку со стороны современников Веспасиана, преднамеренный отголосок возгласа Клавдия «Ой! По-моему, я обделался» в сатире Сенеки «Отыквление божественного Клавдия».[253] Если так, то последним посмеялся Веспасиан, а не его критики. Благодаря Титу он действительно стал богом.

Но перед этим прозвучала труба, возвещающая конец, — жестокий приступ диареи, доконавший больного человека и помешавший его желанию умереть стоя. Это была парадоксальная, непредвиденная кончина для того человека, выражение лица которого так часто говорило о страдании от запора и который заменил прежнюю императорскую жестокость и прихоти безобидным туалетным юмором и грубыми шутками. То, что смерть Веспасиана вызвала слухи (которым верил будущий император Адриан) о том, что Тит отравил отца на пиру, лишь подтверждает ее неожиданность, подразумеваемую в заговоре Алиена и Марцелла. Не принимая в расчет подагру и несмотря на жизнь, включавшую как физические тяготы, так и эмоциональное напряжение, Веспасиан в отличие от большинства своих предшественников практически не страдал телесными слабостями.

На протяжении почти десяти лет он расчищал своим сыновьям дорогу к трону, боролся за право назвать одиннадцатого цезаря Рима, почти наверняка включенного в положения «Закона о полноте власти Веспасиана». «Он смело заявлял сенату, что наследовать ему будут или сыновья, или никто», и это было красной тряпкой для упрямого Гельвидия. Никто не сомневался в искренности этого намерения. И вот теперь он приближался к небу, одним взмахом награждая Тита и Домициана величием самопровозглашенной собственной божественности. Его останки захоронены в мавзолее Августа. Смерть, как и жизнь, связала двух великих основателей династий, которые были обречены на деградацию.