Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Танцевать в Кремле! Правдоподобная байка! …Я прекрасно понимал свое положение, а также последствия этого срочного вызова в Москву: никаких поездок за границу впредь и отказ навсегда от положения первого танцовщика, которое мне предстояло получить через пару лет… И тут я почувствовал, что скорее убью себя. Сергееву я сказал, что пойду и попрощаюсь с коллегами. Я подошел к ним и рассказал о решении отослать меня в Москву. Это явилось неожиданностью для всех, но все поняли, что это означает. Многие балерины – даже те, кто всегда открыто выступал против меня, – начали плакать. Не секрет, что людей театра легко растрогать, тем не менее я удивился, что коллеги проявили столько теплоты».

То есть Нуреев описывает реакцию других людей, а не свою собственную. (Он также не назвал имен тех балерин – видимо, опасаясь, что любое упоминание о проявленном сочувствии к нему могло навлечь на них серьезные последствия.) Рудольф умалчивает и о том, что рыдал, и о том, что бился головой о стену, и о том, что балерины разволновались не столько из-за его отзыва в Москву, сколько из-за того отчаяния, в которое он впал, услышав такое известие. (Встретившись с Нуреевым в 1989 году, Алла Осипенко с удивлением обнаружила, как мало он, казалось, помнил свою реакцию в тот день. «Да ты просто не помнишь, что с тобой творилось!» – воскликнула она, когда Рудольф даже не признал, что бился лбом о стену.)

Более того, Нуреев умалчивает и о том, что он умолял Лакотта остаться рядом с ним, чтобы агенты КГБ не смогли затолкать его в ожидавший самолет. Он упоминает только двух каких-то «приятелей» – того, который умолял его самого, и еще одного, бледного и взволнованного: «Приятель… тряс меня за руку и просил меня не терять спокойствия и лететь в Москву, уверяя, что скоро я снова буду в Кировском театре. Другой приятель, бледный и взволнованный, возбужденно ходил вокруг меня… Я был погружен в оцепенение, но все же попросил кого-то позвонить Кларе и попрощаться за меня, чувствуя, что никогда не увижу ее вновь».

Если верить воспоминаниям остальных присутствовавших в аэропорту, Нуреев не соображал тогда достаточно ясно, чтобы придумать какой-нибудь план. По свидетельствам Лакотта и Жан-Пьера Боннфу, именно Лакотт, а не Нуреев, сообразил позвонить Кларе. Далее Рудольф рассказывает, будто он прятался за колонной, когда Клара приехала в аэропорт. «Я крикнул ей, что принял решение», – утверждает Нуреев. На самом деле именно Клара подошла к нему и спросила, чего он хотел. Он также ошибочно заявляет, будто Клара вернулась в зону вылета с двумя французскими полицейскими, и он бросился к ним, тогда как в действительности Рудольф сидел между двумя сотрудниками КГБ в баре, а Клара сначала вернулась одна и снова подошла к нему – попрощаться «последний раз». В этот момент французские инспекторы были в штатском, и Рудольф не мог догадаться, кем были эти люди. И только когда Клара шепнула ему на ухо указания, он понял, что должен был делать. Тем не менее Нуреев хочет создать впечатление, будто Клара действовала по его плану. Впоследствии он сетовал друзьям на то, что пресса раздула и романтизировала историю его бегства. И так оно и было. Но стоит иметь в виду, что Нуреев и сам приложил руку к созданию о себе мифа. Во втором абзаце «Автобиографии», при описании решающего момента, Рудольф – жертвуя точностью ради драматизма – помещает себя на взлетную полосу, под крыло самолета, направлявшегося в Москву: «Его огромное крыло нависало надо мной, как рука злого волшебника из “Лебединого озера”. Должен ли я сдаться, а там будь что будет? Или подобно героине балета пренебречь приказом и совершить опасный – может быть, роковой – прыжок к свободе?»

Через несколько страниц он продолжает: «А затем я совершил это – после самого длинного и захватывающего дух прыжка в моей карьере я приземлился прямо в объятия двух инспекторов. “Я хочу остаться, – выдохнул я. – Я хочу остаться!”»

К концу карьеры в интервью для британского документального телефильма о его жизни Нуреев изложил предельно сокращенную и «отфильтрованную» версию тех событий, не упомянув ни о Кларе, ни о «захватывающем дух прыжке», ни о «выдохе». «Мне было сказано: «Ты должен очень медленно пройти ровно шесть шагов и сказать: “Я хочу остаться в вашей стране”. Так я и сделал. Я направился прямо к тем двум комиссарам… Я не прыгал, не бежал, не кричал, не истерил. А спокойно сказал: “Я хочу остаться в вашей стране”».

В понедельник, 19 июня, перед ослепительной публикой состоялся дебют Кировского в Лондоне. В зрительном зале присутствовали принцесса Маргарет, ее муж Энтони Армстронг-Джонс, актриса Вивьен Ли, а также министр культуры СССР Екатерина Фурцева – единственная женщина во всемогущем Президиуме компартии, ставленница и преданная помощница Хрущева, которая, как писал журнал «Тайм» на той неделе, «заскочила в Лондон на огонек». Кировский давал в тот вечер «Каменный цветок» с Аллой Осипенко и Юрием Соловьевым в главных ролях. И никто из зрителей не мог заподозрить неладное. По сведениям «Нью-Йорк таймс», «Нуреев не был включен в состав премьерных показов ни одного из балетов». А «Тайм», спеша рассказать своим читателям скандальную историю, поместил за подписью «Беглец Рудольф Нуреев» фотографию Юрия Соловьева.

Несмотря на попытки советской труппы умалить значимость Нуреева, английская пресса стала уделять ему повышенное внимание. Ни одна статья о Кировском не обходилась без упоминания о достижениях «сбежавшего русского». Накануне дебюта Кировского газета «Обсервер» заявила, что его бегство лишило Лондон «возможности увидеть одного из трех – четырех самых лучших танцовщиков мира». Британский импресарио Виктор Хоххаузер так остро переживал эту потерю, что пригрозил судебным иском в случае выступления Рудольфа за «Гран балле дю марки де Куэвас» во время сезона Кировского. То, что де Ларрен предложил Нурееву выйти на парижскую сцену в тот же вечер, когда он должен был танцевать в Лондоне (причем в том же балете!), он считал «неэтичным и безответственным».

За кулисами Сергеев и Дудинская всеми силами старались заполнить пустоты, образовавшиеся с неожиданным исчезновением Нуреева; они часами репетировали его партии с другими танцовщиками. Из тех, кого отобрали на замену Нурееву, больше всех выиграл Соловьев. Слава, поджидавшая в туманном Альбионе Рудольфа, осияла его вынужденного дублера. Танцуя ведущие партии в «Лебедином озере» и в «Спящей красавице», Соловьев «покорил Лондон так же, как Нуреев покорил Париж. Мы не видели никого, кто мог бы с ним сравниться», – признал в тот месяц Эндрю Портер