Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

Там у нее уже все готово. Кровать клеенкой застелена, иголки швейные разложены на марле, спирт медицинский. Пластмассовая лопатка с кухни — между зубов зажать, чтобы не прикусить язык.

— Ну и как? — Кате даже смотреть на весь этот инструментарий тошно.

— Ну как-как. Ревякина говорит, вот так вот… — Таня берет своими толстыми пальцами иголочку, сразу правильно: портниха же, и вводит осторожно иглу себе в ухо, показывает Кате, под каким углом нужно держать. — А потом тык туда, и все. Вот настолько примерно. И второе сразу. Говорит, анальгин, не анальгин, боль такая, что все равно отключаешься. Так что надо сразу второе, пока ничего не чувствуешь.

— Мне страшно, — тихо говорит Катя.

— А мне не страшно, что ли? — вздыхает Танюша. — Страшно будет, если бешеные сюда из-за МКАДа прорвутся. Вот тогда да, тогда будет страшно.

— Да это все ерунда, — неуверенно возражает Катя. — Про бешенство это и про уши… Это все провокация. Я спрашивала на работе, у нас заместитель худрука общается с людьми там… Ну, с кем надо. Рассмеялся мне в лицо.

— Ну и ладно. А в Театре Сатиры у нас даже билетерши-старухи себе уши повытыкали, даром что и так глухие.

— Неужели наушники там просто нельзя какие-нибудь? Включить музыку и не слышать ничего?

— Люди говорят, нет. И эта блаженная так сказала. Ну и потом… Найдешь ты плеер, допустим. Будешь ходить. Но батарейка-то сядет однажды. Я уж лучше так. И билетерши тоже говорят…

— А билетерши что, неужели подтверждают, что это было?

Таня откупоривает склянку со спиртом, промокает марлечку — шибает резко, — протирает иголки, передает их Кате.

— Кто ж тебе признается, — говорит она. — Я их спрашиваю: вы же в самом расцвете были тогда, если это все правда. Это же при вас все, на вашей памяти. Было это или нет, делал он это или не делал? Или с иконой это все правда? Они все отнекиваются, отнекиваются. А назавтра не выходят на работу. А на третий день в бинтах и глухие. Вот и все, Катюх.

Танюша ложится на постель, ложится на спину, голову на клеенку. Берет пластмассовую лопатку, которой они вчера картошку на сковороде переворачивали. Прикусывает ее, стискивает свои сахарные зубы, зажмуривается. Катя разглядывает блестящие иголки в своих руках и совсем уже было собирается было сделать все, как Таня просила, как вдруг вспоминает:

— Погоди-погоди, Танюш, я сейчас… Я музыку включу только. А то вдруг ты… Ну, закричишь… Соседи еще догадаются… Я мигом.

— «Стромае» своего мне поставь, — просит Таня. — «Алёр он данс».

2

Схватили они Баласаняна или нет, убили они его или нет, бедного верного Баласаняна, доброго надежного Баласаняна, который всего-то на секунду замешкался, когда Лисицын попросил его контрразведку не извещать, когда попросил его везти в штаб, когда попросил его высадить их с девчонкой пораньше, разрешить дойти до Сашкиного дома, разрешить его родителям рассказать почеловечески, бедный глупый Баласанян, неужели они его убили за то, что Лисицын пристрелил этих сук в синих шинелях, неужели на Баласаняна повесят соучастие, измену, мятеж, может его и расстреляли уже, лежит холодный где-нибудь во рву — а Лисицын вот он, до сих пор живой, горячий, все еще прячется, все еще мечется, разве это справедливо, нет, нечестно это, но выхода не было. Выхода не было, Вазгенчик, ты ж прости меня, прости меня, дурачок ты мой родной, доверчивый, бормочет Лисицын себе под нос, та если б я их не убил, они б убили меня, я же ж такое знаю, такое видел, что они пытаются из всех сил утаить, скрыть от Государя, даже когда уже скрывать это все становится невозможно, и это ж не бред, нет, это ж не мания, это же ж правда, правда, которую я тебе рассказать не успел, побоялся, что ты испугаешься, что ты доложишь на меня, как и я бы, может, раньше на тебя сам доложил, если бы ты мне такое сказал — что заговор, что Государь окружен предателями, что своя же контрразведка ему изменяет, что Охранка предает, что его потчуют сказками о бунтовщиках, о восстании, а правду прячут, вымарывают, рвут на куски и жгут, потому что готовят что-то, потому что вызревает тут нарыв какой-то гнилостный, фиолетовый фурункул, и они — тссс, тссс… — никому о нем царю донести не позволят: отловят, придушат или отравят, вот и вся недолга — потому что это же ж против царя заговор, против династии, против самой Родины, они же ж хотят, чтоб эти одержимые просто снесли и Государя, и столицу, и все страну, хотят вернуться на руины и руинами этими править, вот же ж что происходит. Звучит как бред, как шиза, но — нет, звучало бы так, если б не было этих синешинельных сук у Сашкиного подъезда, если б они Лисицына не выследили меньше чем за час, если б не пришли его арестовывать — а ведь никто не доносил на него, некому было доносить, нарочно только в самый последний момент он сказал Баласаняну, куда они намылились, и вот они, из-под земли выскочили, из ниоткуда, и если б он не стал стрелять, если б он задумался, та хоть на секунду б замешкался — его б тут же повязали, а может, и кончили б на месте, сказали б — сопротивление при аресте, да и говорить ничего не стали бы, не перед кем оправдываться, Сурганов тогда в кабинете у Бури сидел, все они заодно, Сурганов же ж и его снаряжал в этот поход, ни словом не обмолвившись о том, что там Лисицына ждет, и Сашку Кригова они вот так же спровадили на смерть! Государь просит у них узнать, что там, за Волгой — а они знают уже, все давно все знают, а казаков на смерть одну партию за другой отправляют! Зачем?! Та только чтоб Государя успокоить, отвлечь: да-да-да, вы хотели возрождения, хотели земли предков отвоевывать — так вот мы, мы отвоевываем, хотели величие утраченное восстанавливать — а мы что, мы сразу под козырек, мы ж восстанавливаем, вот же ж ваши отборные части едут за реку, вот вами лично назначенные командиры ими и командуют, та все по плану, та не тревожьтесь, Ваше императорское величество, бляди вы ссученные, и сколько вас там было предателей среди тех, кто покойного Государя Михаила Геннадьевича икону по Садовому крестным ходом нес, кто хоругви держал и кресты, кто ковчеги тащил, кто гимны новому святому пел, а сам же против его сына, крови от его крови, плоти от его плоти, заговор плетет, среди золоченого духовенства, среди ж-жирных морд этих в мехах и в каракуле, среди чиновничьей падали, среди синешинельного конвоя, среди генералов и полковников, которые поближе к иконе пристроились, крестились, молились, а сами против Государя Аркадия Михайловича замысляют, сами ж только ждут, пока фурункул прорвет, пока в Москву хлынет этот гной, чтобы чужими руками снести священную монархию, которая должна триста лет простоять, пятьсот лет, как цесаревич, невинная душа, пон адеялся, которая тысячу лет должна стоять, которая все растраченные, расте рянные земли призвана собрать и к процветанию привести! Враги везде, повсюду, даже и среди тех, кто своими должен быть точно, Сашкины родители вот, отец его родной, как он такое мог вообще про покойного Государя, как мог такое помыслить, его же ж сын голову сложил, и он тут же, на костях его буквально скачет, обвиняет кого — святого, святого покровителя и защитника, чудотворца, а через Государя Михаила Геннадьевича и Аркадия Михайловича, и его детей, агнцев, выходит, в крови же ж хочет измазать и будущего императора Михаила Второго, и всю ихнюю стояновскую династию замарать, надо было врезать ему прямо там же, прямо об стол его наглой харей, девчонки постеснялся, на старика руку поднять постеснялся, на отца погибшего товарища, заслуженный ведь человек, врач, жизни спасает, жена у него вона тоже — архивист, и не простой же ж архивист, а заместитель директора архива, да, и не простого архива, а главного архива Охранного отделения, ну неужели ей-то вся правда не известна, как же ж она-то у себя в доме такую х-херню терпеть может, такую ересь, такой злобный навет, поклеп такой на монаршую семью, спрашивает себя Лисицын, раскачиваясь взад и вперед, сидя на полу, на полосатом в бурых пятнах матрасе, в брошенной чужой квартире с заколоченными окнами, в распадающемся доме с выбитой дверью, куда он бежал от гостеприимных Сашиных родителей, от синих жандармских шинелей, от глухой девчонки и от обреченного Баласаняна — пересидеть, переждать, пока на розыск махнут рукой, хотя бы несколько дней… И вдруг складывается все вместе: мать-то, мать в Охранке же ж служит, пусть и в архиве, та она ж и донесла, она же и настучала, когда звонить пошла, якобы, чтобы прояснить судьбу родителей Мишели, министерский у нее отец там или кто, куда пропал, пошла и сама запропастилась, якобы звонить в свой архив, а на деле вызывать опергруппу, пока папаша отвлекает гостей разговорами, говорит Лисицын, вот что произошло-то, Саш, оказались твои родители гнидами, я им пришел по-человечески сказать, что сын их был героем и что его не стало, что его предали и что зазря он погиб, что мог бы жив быть еще, если б не заговор, и что моих еще сто человек — сто человек! — не поубивало б, и поехали бы они живыми домой, к матерям, и все б было хорошо, если бы они правду не прятали, даже от своих собственных детей не прятали бы правду, если против Государя б не плели сетей, стукачи, мрази, и вот теперь Москва из-за них на волосок от гибели, от такой жути, которую и словами-то не выразишь, они же ж думают, что они пушками ее остановят, пулеметами, но это ж чума, против чумы ни пушки, ни пулеметы не действуют, ее же ж лечить надо, от нее лекарство нужно, а лекарства два: правда и глухота, и если б не нужда Государю правду донести, Лисицын бы себе сам уши давно уже выколол, но тогда его застанут, подстерегут, окружат и загонят, а он, контуженный, беспомощный, даже и не почувствует их приближения. Но надо что-то делать, нельзя тут сидеть, три дня уже прячется, по ночам рыскает, объедки по помойкам жрет, а время истекает, надо добыть уже наконец золотую печатку, с которой он прорвется и за Садовое, и за Бульварное кольцо, прорвется к Кате хотя бы, хотя б ее предупредит, ей объяснит, как спастись, повидает ее один последний раз, перед тем как все поставить на кон.