Пост 2. Спастись и сохранить - Дмитрий Глуховский

Какой-то праздник сегодня важный. Православный.

Поэтому звонили колокола.

Это о нем она читала в газете? К нему украсили город? И тут она сводит, сплетает вместе все концы: канонизация Михаила Первого, покойного царя, отца нынешнего Государя. Зачисление в святые или как там.

Мишель вспоминает отца, вспоминает мать, дядю с тетей. За что их?

Гребень совсем увяз в ее волосах, тонких и крепких, как речная тина. Мишель дергает его, дергает со всех сил — вырывает клок, слезы брызжут из глаз.

Она смотрит на гребень, ненавидит его.

Люди под окнами ползут степенно, торжественно. Народу не счесть — столько, наверное, что на все кольцо его хватит: так, чтобы, опоясав город по Садовому, шествие позолоченной головой нагнало свой втягивающийся хвост.

Грязная одежда коровьей лепехой лежит на полу.

Мишель притрагивается к ней — вонючей, сальной, липкой.

Сначала натягивает холодные штаны. Потом заскорузлую футболку — жесткую, как панцирь насекомого. Потом растянутый, на два размера больше нужного, свитер, весь в пятнах — кровь, рвота, слюна, дерьмо.

Осторожно открывает дверь, выскальзывает в прихожую. Сашины родители в кухне, свет там. Обуви своей Мишель найти не может — спрятали, что ли, они ее? Тогда она выходит на лестничную клетку босой. Дверь прикрывает осторожно, не щелкая замками.

Спускается по холодным ступеням вниз.

На улице на нее набрасывается мороз. Лед жалит босые ступни. Мишель ныряет в ту же арку, в которой сгинул Юра. Медленно идти ей не хватает терпения, и она бросается бежать.

Выскакивает на Садовое.

Упирается в полицейский кордон, вязнет в нарядной толпе. Крестный марш шагает неостановимо по всем восьми полосам Садового, икона с царем уже где-то далеко впереди.

Мишель хочет опередить его, медленно бежит в толкучке мимо пузатых полицейских, толчками плывет через человеческую кашу, через всех недовольных, что их распихивают, что их от радости отвлекают. Люди, к которым она притронулась, отряхиваются, начинают ощупывать карманы — ничего ли она у них не своровала? Чертыхаются, матерят ее — но ей-то все равно, она-то глухая. Она-то неуязвимая.

Наконец она добирается до головы. Над человеческими головами высится портрет царя. Одни устанут — другие на подмогу. Царь глядит вдаль, людишек не различает: они ниже уровня его глаз, он за горизонт смотрит.

Ноги у Мишели уже обморожены, лед больше не жжется, боль притупилась, но теперь часто подворачиваются стопы, потому что уже стали ей чужими; Мишель уговаривает их еще немного послужить, еще чуть-чуть поднажать.

Обгоняет.

Высматривает между полицейскими разрыв — и ныряет в него.

Из вязкого месива выпадает в пузырь, в пустоту — на расчищенное Садовое. Прямо перед седобородыми старцами, которые возглавляют шествие.

Мишель раскидывает руки в стороны и кричит изо всех сил им, и тем, кто за ними идет, и тем, кто идет за ними:

— Вы все погибнете! Здесь скоро одержимые будут! Они вас заразят! Безумием! Надо уши выткнуть! Выткните уши! Он не чудо совершил! Ваш царь! Он выпустил заразу! В войну! А сейчас она возвращается! Они уже в городе! Это не мятежники! Остановитесь! Вы меня слышите?!

Беззвучно кричит.

И старцы не останавливаются, и те, кто за ними, не замедляют шага — марш идет так, как шел, только полицейские бегут, придерживая шапки, к ней со всех сторон, а процессия движется невозмутимо, обтекает Мишель справа и слева, люди в золоте смотрят мимо, нарочно отворачиваются, и царь проплывает у нее над головой, не замечая ее.

Но она продолжает выкрикивать, орать, визжать, хрипеть — когда ее крутят синие шинели, когда ее тащат волоком по стылой земле, когда ее впихивают в автофургон — похожий на продуктовый, похожий на будку без окон, в котором она держала на цепи Юру.

Дверь захлопывается, наступает вечная темнота.

1

Если бы не зима, не морозы, можно было думать, что это раскаты далекого грома долетают. В июле был бы это гром, и была бы Катя ему рада: представляла бы, что скоро дойдет гроза до душной Москвы, электрическими прочерками обнулит небо, прохладной водой промоет воздух, прибьет пыль, даст дышать. А сейчас, в декабре, это никак не может быть грозой.

Это артиллерийские залпы: третий день уже ухает на окраинах. Когда только началось, люди переглядывались с каждым раскатом. Теперь орудия бьют фоном, днем и ночью лупят — задают жизни новый ритм, и люди пушечную аранжировку слышать почти что перестали.

Сверчит дверной звонок: тиу-тиу-тиу-тиу…

На собачку закрыла дверь, вспоминает Катя. На оба замка и на собачку, хотя Таня и просила ее так не запираться, чтобы она снаружи могла открыть. Но это раньше она просила: раньше у Кати такой крепкий сон был — не добудиться.

— Все аптеки обегала, нигде нет, представляешь? — тараторит раскрасневшаяся Танюша.

— Не нашла?

— Ну ты послушай. В четвертой только, которая уже напротив «Ритца», в подворотне там, знаешь? К Государственной думе ближе, ведомственная, что ли, у них, — там нашла. И мне провизорша говорит: у нас теперь болеутоляющее только по паспорту.

— Почему?

— И я ей — почему? Она шепотом мне — потому что до них дошло наконец, отчего его так метут с прилавков. Ни анальгина, ни аспирина даже, ничего уже нет. Говорит, поняли, для чего народу болеутоляющее. Велели всех переписывать, кто спрашивает. С паспортными данными. Как паникеров.

— Да ладно! Но ты-то… — Катя заглядывает Танюше в глаза. — Ты-то ведь паспорт, адрес наш… Не сказала?

— Нет! — Танюша скидывает с полных плеч пальто. — Нет, конечно! Эта сучка крашеная из-под полы мне продала анальгин, пачку, за четыре цены. За че-ты-ре!

— Зато ты явки не сдала, — выдыхает Катя. — Ну и умница.

Таня идет руки мыть, Катя стоит у окна, слушает пушки. Выйдя из уборной, Танюша выкладывает бумажную аспириновую обойму с бледно-синими печатными буквами на стол и открывает буфет, где у них хранится коньяк.

— Давай не будем откладывать.

— Ты точно решилась? — спрашивает ее тревожно Катя. — Не-не, мне не нужно, мне танцевать же вечером.

— Я — точно, — говорит Таня. — Точно. Ты не будешь?

— Я же говорю тебе, я танцую. Сегодня премьера. Какое?

— Ладно.

Она опрокидывает стопку, закусывает шоколадкой. Сразу за первой — вторую. Потом разрывает бумагу, выдавливает на пухлую свою ладонь анальгиновый кружок, подумав, давит еще один.

— Ты что, прямо сейчас, что ли, собралась? — испуганно спрашивает у нее Катя.

— Ну а когда? Надо с ходу, пока кураж не выдохся! — заявляет Танюша. — Пойдем в спальню.