Смерть и прочие хэппи-энды - Мелани Кантор

Сердце: А кто сказал, что Гарри не понравится эта новость? Кто сказал, что он нас разлюбит, откажется от нас и не согласится стать отцом ребенку?

Разум: Будь реалистом.

Сердце: Ты ужасный скептик.

Разум: А ты заблуждающийся романтик.

И подобные разговоры все продолжаются и продолжаются. Так что электронные письма просто прекрасный способ, ведь разум может ляпнуть то, о чем пожалеет сердце. Ну а свои пальцы-то я сумею удержать от лишней болтовни.

Кажется, что она просто спит. Мирная и довольная. Признаться, если бы не слабо ощутимое вздымание и опускание ее груди, всяческие провода, извивающиеся вокруг, гудки и вспышки оборудования – я бы подумала, что она мертва. Но нет, Эмили просто в очень, очень глубоком сне. Давайте не будем произносить слово «кома». Давайте будем надеяться.

В устах медсестры все звучало так просто:

– Мы войдем внутрь, и вы скажете ей, кто вы, а потом просто поговорите с ней, как обычно. Сидите и разговаривайте.

– Как обычно?

– Да. Ведите себя так, будто у вас односторонний разговор. Говорите обо всем, что делали вместе. Все, что вспомните о том времени, когда росли. Ну, вы знаете… ее любимую музыку или места, где бывали, какие-то смешные случаи…

– Понятно. – И я неожиданно забываю все, что связано с нашим прошлым. Словно я участвую в радиовикторине и все мысли в голове застыли.

– Вы думаете, она может меня слышать?

– Мы на это надеемся. Общайтесь с ней, как будто она может. И наблюдайте за реакцией. Любой.

– Она как-то реагировала до этого?

Медсестра качает головой:

– Не особо.

Я собираю волю в кулак.

– Люди ведь выходят из этого типа комы, верно?

– Мы никогда не теряем надежды, – отвечает она с мягкой улыбкой, открывая дверь в палату Эмили. – Эмили, – зовет она, – у тебя гостья, дорогая. Разве ты не счастливица?

Медсестра так обращается к Эмили, словно та сидит в постели, сияя как медный таз.

Я же, увидев ее по эту сторону стекла, испытываю потрясение. Ужас ее состояния кажется более реальным. Я пытаюсь взять себя в руки и перенять бодрый тон медсестры:

– Привет, Эм! – Звучит как-то неубедительно. – Это Дженнифер. Э-э… Дженнифер Коул. Твоя давняя подруга. Помнишь меня?

Я чувствую себя нелепо. Медсестра улыбается мне и советует:

– Попробуйте поболтать. Будьте естественны. – И с этими словами закрывает дверь.

Я остаюсь одна, и в этом нет ничего естественного. Я усаживаюсь в кресло и оглядываюсь. Это маленькая больничная палата. Высокая кровать с белым металлическим каркасом, аккуратно заправленные простыни и одеяла, которые остаются несмятыми.

Все это не отличается от больничных палат, которые можно увидеть в кино или по телевизору, когда какой-либо персонаж оказывается в коме, прикованный к кровати и аппаратам. Только это моя подруга прикована сейчас к кровати, и все происходит в реальности. Даже если и выглядит сюрреалистично.

Странным образом Эмили выглядит почти так же, как в детстве. В ней есть что-то невинное. Интересно, с чего начать разговор?

– Как ты, Эмили? – Что за глупый вопрос для начала!

Я разглядываю ее, изучая неподвижное лицо, – так же, как вы глазеете на кого-то, когда думаете, что он вас не видит. Эмили кажется безмятежной, на лице ни морщинки. Не как у Изабель, а более естественно. Как будто прошедшие годы исчезли и не оставили следа.

Я начинаю заготовленный рассказ:

– Помнишь, как мы танцевали в твоей комнате под «Куин»? И под «Дюран-Дюран»? Ты всегда говорила, что выйдешь замуж за Саймона ле Бона[41]. – Я по-прежнему чувствую себя на редкость странно. – А помнишь волосы твоего брата? Как он просил тебя их начесать и опрыскать материным лаком, пока они не становились жесткими, как доска? Твой отец тогда злился и говорил ему: «Фу!»

Я бы и сама получала удовольствие от этих воспоминаний, если бы разговор не носил такий односторонний характер. Я беру ладонь Эмили в свою, наблюдаю, жду. Подергивания ее ресниц было бы вполне достаточно. Может, движения век. Разве не так бывает в кино? Я гляжу на нее, всей душой желая увидеть какую-то реакцию. Ответь мне хоть как-нибудь, Эм.

Но ничего не происходит. Никакого чуда. Если я замолкаю, в палате повисает зловещая тишина, лишь пикают аппараты. Бесконечное пиканье…

Я продолжаю разговор.

Но, несмотря на мой долгий монолог по мотивам воспоминаний, таких личных для нас обеих, ее лицо по-прежнему остается неподвижным. Никакого движения. И я ужасно боюсь, что разочарую ее мать. Наверно, мама Эмили действительно верила, что я смогу как-то расшевелить ее дочь. Что мое письмо – некий знак. Я слышу мысленно слова медсестры: «Мы никогда не теряем надежды», но кажется, я уже ее потеряла.

Бип.

Бип.

Бип.

– Эм? Ты помнишь те каникулы на Ибице, когда Анна-Мария задержалась допоздна, потому что встретила какого-то ужасного парня и решила посмотреть, к чему это может привести? А когда это ни к чему не привело, она вернулась домой, но забыла свой ключ и была вынуждена спать на лестничной площадке, потому что мы все вырубились и не слышали ее звонка?

Я проверяю выражение ее лица.

– Ты помнишь, как мы смеялись, когда обнаружили ее в коридоре, свернувшейся в клубок и храпящей? Эм? Хотела бы я, чтобы ты и сейчас могла посмеяться. Пожалуйста, просыпайся. Ты ведь одна из тех, кто это помнит. И только ты помнишь меня в детстве. Ну, кроме моей сестры, конечно, но она смотрела на это другими глазами. Прости, что подвела тебя, Эм. Тем, что не была с тобой терпеливой. Сможешь ли ты простить меня? Пожалуйста. Это не важно, что мы давно не общались. Потому что, как сказала твоя мама, у нас есть общая история. Это бесценно. Не то что зафрендиться с кем-то в Фейсбуке. Это ведь что-то значит, верно?

Бип.

Бип.

Бип.

У меня уже кончается вдохновение.

– Скоро Рождество. Ты ведь любишь Рождество. Помнишь, как мы слишком громко орали рождественские песни на школьном собрании? Держу пари, это мы от смущения, – я фыркаю при этом воспоминании. – Помнишь твою любимую? Давай же, Эм. Ты должна помнить.

Ничего. Ни движения, ни моргания.

– Ну ладно, тогда я тебе немного напомню. – Я откашливаюсь, будто готовясь к важному выступлению. – «О, городок Вифлеем…[42] – Я смотрю на отсутствующее выражение ее лица. – Мы видим, как тихо ты замер…»