День гнева. Принц и паломница - Мэри Стюарт

Наконец переговоры завершились. Солнечный свет лежал косыми мягкими лучами в дверях зала. Замер шум состязания на поле. Мычали коровы, которых загоняли под кров, чтобы подоить, блеяли собираемые в загоны овцы, и запах костров становился все явственнее и четче. Ветер стих. Королева встала и оставила зал. Немного времени спустя бегом явились слуги, чтобы, расставив козлы, накрыть их столешницами, постелить скатерти к ужину и ткнуть в поленницу в очаге факел, чтобы разжечь веселый огонь.

Где-то прозвучал рог. Воины, Артуровы и Сердиковы вперемежку, все еще веселые и возбужденные после недавних увеселений, расселись по местам — по-видимому, позабыв о чинах и званиях — за длинными столами, крича так же громко, как если бы все еще были на открытом воздухе, и стуком рукоятей своих кинжалов по доскам принялись требовать еды и питья. Шум поднялся ужасающий. Соратники Артура несколько минут сидели в растерянности, словно оглохли от этих криков, а потом весело присоединили свои голоса к общему гаму. Разница в языках потеряла значенье. Что тут говорилось, всем было совершенно ясно. Поднялась новая волна криков, когда внесли эль и мед, а затем огромные подносы с жареным мясом, еще дымящимся и пузырящимся соком, только что вынутым из печей. И саксонские тегны, которые до того пытались объясниться жестами, криками и смехом, внезапно умолкли и все свое ярое внимание обратили на еду и питье. Кто-то протянул Мордреду рог — он был роскошной работы, с золотым ободом и отполирован словно слоновая кость, — кто-то другой налил в него эля, пока жидкость не плеснула через край, и принц, в свою очередь, вынужден был посвятить себя тарелке, что вскоре обернулось попытками помешать соседям нагромоздить на нее все новые и новые лакомые куски.

Эль был крепок, а мед еще крепче. Многие воины вскоре напились допьяна и уснули, где сидели. Многие из Артуровой свиты поддались несметному и подавляющему саксонскому гостеприимству и тоже начали клевать носом. Мордред, еще трезвый, но знавший, что достигает этого лишь усилием воли, прищурил глаза на закатное солнце, светившее в открытую дверь, и поглядел, как пируют короли. Сердик возбужденно раскраснелся и откинулся на спинку трона, но еще говорил; Артур, хотя блюдо перед ним было пусто, выглядел в этом разгоряченном напитками зале насколько возможно невозмутимым. Мордред заметил, как он этого достиг: его огромный пес Кабал, лежа под столом возле кресла, довольно поглощал лакомства.

Солнце зашло, и вскоре внесли факелы, осветившие зал дымным светом. Вечер стоял тихий; пламя ярко пылало, дым уходил к щели в крыше или плыл среди пирующих, заставляя их кашлять и протирать глаза. Наконец подносы и блюда опустели, рога поднимались за новым питьем все реже, и начались увеселения.

Первой появилась труппа актеров, станцевавшая под музыку труб и рожков, за ней — пара жонглеров, которые сплели чудесные узоры в дымном воздухе сперва цветными шарами, потом кинжалами и всем, что бросали им те воины, кто был еще достаточно трезв. Оба короля бросали им деньги, и актеры, подобрав монеты, с поклонами удалились, не переставая при этом выделывать коленца. Потом наступил черед арфиста. Это был худой и смуглый человек, облаченный в вышитые, дорогие на вид одежды. Он поставил свой табурет возле очага и склонился, настраивая струны. Мордред заметил, как Артур, услышав эти звуки, быстро повернул голову, потом, приготовившись слушать, откинулся на спинку кресла, так что лицо его скрылось в тени.

Постепенно шум в зале стих, и воцарилась тишина, которую оттенял лишь случайный пьяный всхрап или рычанье собак, дравшихся на соломе за объедки. Арфист запел. Голос его был верен и чист и, как обычно бывает среди арфистов, он был сведущ в языках. Начал он петь на языке гостей: первой шла любовная песнь, затем хвалебная — в честь павших героев. Потом на родном своем языке он запел песнь, которая уже после полудюжины строк захватила каждого, кто мог слышать ее, не важно, понимал он слова или нет.

Печален, печален станет тот воин чести,

Коему пережить досталось

Его господина.

Он видит, как мир вокруг умирает,

Как сносит прочные стены вихрем.

Так в замке пустом Снега залетают

В разбитые стекла высоких окон,

Снега заметают разбитое ложе,

Скрывают очаг из черного камня…[4]

Рыжеволосый Брунинг, оказавшийся против Мордреда за столом, сидел тихо как мышь, только по лицу его катились слезы. Мордред, тронутый отзвуком давно позабытой вины, вынужден был употребить все свое самообладанье, чтобы не выказать собственных чувств. Внезапно, словно его окликнули по имени, он повернулся и увидел, что за ним наблюдает отец. Встретились взгляды столь схожих меж собой глаз. Во взгляде Артура было что-то от беспомощной грусти, какую он уже видел у Нимуэ. В собственных его глазах, и Мордред это знал, стояли мятеж, и вызов, и неистовая воля. Артур улыбнулся ему и, когда раздались аплодисменты, отвел взор. Поспешно вскочив, на ноги, Мордред вышел из зала.

За все долгое время пира мужчины время от времени выходили, чтобы оправиться, так что никто не стал допытываться о причине его ухода, никто на него даже не взглянул.

Ворота были заперты, и пространство внутри палисада давно уже опустело. С закатом детей, скотину и птиц загнали под кров, чтобы накормить, а чад еще и отправить спать, и теперь мужчины и их женщины тоже разошлись по домам. Мордред медленно вышагивал в тени палисада, пытаясь размышлять.

Нимуэ и ее жестокое пророчество: «Твоя воля не значит ничего, твое существование означает все». Много лет назад король получил то же известье и предоставил все на волю жестоких, сокрытых туманом богов…

Но честолюбивые мечты будут воплощены, и он получит свою долю славы.

Нет, разумеется, никакой практичный человек не станет верить в гаданья. Воздух приятно холодил лицо и после дымного чада зала казался сладким. Постепенно мысли Мордреда прояснились. Он знал, как далек он от воплощения своих честолюбивых целей, тайных устремлений и желаний. Несомненно, до тех пор, когда ему или королю настанет нужда страшиться того, что уготовили им недобрые боги, пройдет много лет. То, что сделал для него Артур за эти годы, он может сделать для Артура сейчас. Забыть о «погибели» и ждать, чтобы будущее явило себя.

Тут его взгляд привлекло движенье в тени высокой поленницы. Мужчина, один из свиты Артура. Двое мужчин, нет, трое. Один из них прошел на фоне далекого костра, и Мордред узнал Агравейна. Он здесь не для того, чтобы просто справить нужду. Вот Агравейн присел на оглоблю телеги, что стояла пустой возле поленницы, а два его товарища стали перед ним и, склонив друг к другу головы, все трое принялись горячо говорить о чем-то. Одного из них, Калума, Мордред знал, другого, как ему показалось, узнал в лицо. Оба были молодыми кельтами, друзьями Агравейна, а до того Гахериса. Когда по пути сюда Агравейн в гневе оставил Мордреда, он вернулся к группе, с которой ехали эти двое; обрывки их беседы время от времени доносились до ушей принца.

Внезапно все мысли о Нимуэ и ее невнятных звездах вылетели у него из головы. «Младокельты», это выраженье в последнее время приобрело политический оттенок, стало обозначать молодых воинов, призванных на службу по большей части из дальних кельтских королевств, воинов, кому были тесны границы «мира Верховного короля», кому не по нраву пришлась централизация управления малыми королевствами и которым прискучила роль мирных стражей закона, созданная Артуром для своих странствующих рыцарей. Открытой оппозиции как таковой не существовало; молодые люди были склонны насмехаться над «рыночной говорильней стариков», как они именовали Круглый зал. Говорили они все больше промеж собой, и кое-что в этих разговорах, по слухам, граничило с подстрекательством к мятежу.