Третий рейх на наркотиках - Норман Олер

Фюрер, лишившийся искусственных стимуляторов, способствующих выработке гормонов счастья, внезапно оказался лицом к лицу с реальностью неотвратимого поражения в развязанной им войне. Сейчас ему мог бы помочь юкодал: через несколько секунд после инъекции боль исчезла бы и он оказался бы в раю, испытывая самые благостные, возвышенные чувства. Его охватила бы эйфория, к нему вернулась бы вера в победу, которую он сумел бы вселить в других. Но юкодала не было, и без его поддержки последние совещания в марте и апреле 1945 года проходили в гнетущей, тягостной атмосфере. У Гитлера сложилось впечатление, будто генералы постоянно вводят его в заблуждение. Он подозревал их в том, чего никогда не было. Ему казалось, будто история повторяется вновь: военные опять не слушают своего Верховного главнокомандующего. Он усматривал в их действиях саботаж. Еще один удар в спину. Гитлер начинал кричать, неистовствовать, размахивать руками, его лицо искажалось до неузнаваемости. Только с помощью агрессии он мог защититься от окружавших его со всех сторон предателей.

Геббельс, не отходивший от своего шефа ни на шаг, объяснял эти вспышки ненадлежащим состоянием его здоровья. Имперский министр пропаганды подвергал ожесточенной критике методы лечения, использовавшиеся Мореллем: тело фюрера сотрясает дрожь, а личный врач пичкает его пилюлями и инъекциями, которые лишь усиливают испытываемое им возбуждение. По его словам, он уже не раз задумывался о том, не угрожают ли профилактические инъекции, которые способны предотвращать какую бы то ни было болезнь – самое позднее при появлении первых ее симптомов, – здоровью и даже жизни фюрера. Ведь их катастрофические последствия налицо.

В шесть часов утра «Пациент А» лежал на своем маленьком диване, совершенно измученный после ночного совещания, во время которого он непрерывно думал об опустевшей коробочке из-под пилюль, предвкушая самую любимую из всех трапез – большую чашку какао и три тарелки с пирожными. Сахар, как последний наркотик: выделение небольшого количества допамина было хоть каким-то вознаграждением за душевные и физические страдания. Некогда гипнотический взгляд ярко-голубых глаз помутился, к лиловым губам прилипли хлебные крошки: сласти, скрепляющие человеческие руины, обтянутые дряблой кожей. Он не чувствовал своего тела, словно оно не существовало вовсе. У него постоянно держалась повышенная температура. Нередко ему приходилось пользоваться кислородной палаткой.

Вид возбужденного Гитлера у всех вызывал отвращение, в лучшем случае сочувствие. Он всегда был окружен толпой подхалимов, старавшихся услужить своему фюреру. Тем не менее ему становилось все хуже. Те, кто был ему раньше предан, теперь испытывали нервозность, стоило ему закашляться или когда он начинал ковыряться в носу. У него разрушалась зубная эмаль, то и дело пересыхало во рту, выпадали сгнившие зубы. Без стимуляторов его мозг, подвергшийся вследствие интоксикации необратимым повреждениям, отключил все рецепторы, которые могли бы приводить в действие нейротрансмиттеры; он больше не функционировал должным образом. Отныне Гитлером владели лишь мания преследования и старые страхи – перед красными гнойниками, евреями, большевиками. Его начали мучить сильные головные боли. Нервными нетерпеливыми движениями он прокалывал золотым пинцетом свою желтоватую кожу, чтобы удалить бактерии, которые якобы проникли с инъекциями в организм и разрушали его изнутри. Морелль пытался делать своему пациенту кровопускания, дабы принести ему хоть какое-то облегчение, но от этой идеи пришлось отказаться, поскольку из-за инъекций жирного, насыщенного гормонами препарата из свиной печени его кровь была такой густой, что тут же свертывалась. Гитлер даже пошутил в припадке черного юмора, что из нее можно делать кровяную колбасу[487].

«Пациент А» мучительно переносил отсутствие стимуляторов. От беспокойства и тревоги все его тело била крупная дрожь. Он с трудом дышал, терял вес. У него отказывали почки и отмечались проблемы с кровообращением. Он стал чрезвычайно рассеянным. Его постоянно мучила неутолимая жажда. Веко левого глаза распухло так, что он им ничего не видел и постоянно тер его. Однако «предохранительный клапан на глаз фюрер надевать не желал»[488]. Лишь ненадолго он покидал бункер, выходя в сад Имперской канцелярии, где бродил, спотыкаясь о кучи камней. Пыльный ветер окутывал его, словно мантия поражения. После прогулки в бункере его опять ждали пирожные, посыпанные сахаром с корицей, измельченные специально для него. Не имея возможности откусывать куски, он втягивал в себя эту раскрошенную массу, вследствие чего в желудочно-кишечный тракт попадало слишком много воздуха и происходило избыточное газообразование. Гитлер превратился в плохо функционировавшего робота, чему в немалой степени способствовало его окружение. Он что-то делал, издавал бессмысленные военные приказы, кому-то мстил, выносил смертные приговоры своим ближайшим сотрудникам, таким как Карл Брандт, его бывший лейб-хирург, впавший в немилость после поражения в «войне врачей».

Себастьян Хаффнер ошибается, называя сообщения об ухудшении состояния здоровья Гитлера «преувеличенно безнадежными»[489]. Скорее они были неточными и недостаточно осмысленными, ибо не учитывали возможный момент отлучения от стимуляторов. Хотя сегодня трудно поставить диагноз и доказать наличие признаков отравления – поскольку с тех пор прошло слишком много времени, а дошедшие до нас материалы изобилуют белыми пятнами, – похоже, поражение в войне беспокоило Гитлера меньше, чем его физические страдания, не прекращавшиеся вплоть до момента самоубийства.

Тем не менее лейб-медик все еще пользовался расположением своего пациента. Когда 3 марта 1945 года, после прорыва советских войск на Одере, Гитлер в последний раз выехал на фронт, он запретил Мореллю, по соображениям безопасности, следовать за ним. Лейб-медик не без гордости записал в дневнике: «Ибо он опасался, что я могу получить тяжелое ранение по причине артиллерийского обстрела или налета штурмовиков. Если бы со мной что-нибудь случилось, он остался бы без врача […]. Для него очень важно знать, что я всегда нахожусь дома к его услугам»[490].

Но как долго мог бы еще существовать этот «дом»? 7 марта американские войска захватили мост в Ремагене, это означало, что они форсировали Рейн. На востоке русские взяли Данциг и Вену. Тем временем Морелль давал своему фюреру витамины и лечил его нервную систему электричеством. Гитлер, который ни разу не отважился лечь в специализированную клинику своей столицы, такую, к примеру, как «Шаритé», являл собой настолько печальное зрелище, что становится понятна мотивация некоторых его поступков, сделанных в эти дни. 19 марта 1945 года он отдал так называемый «приказ Нерона», в котором проявилась его страсть к разрушению. Он приказал, ни больше ни меньше, превратить Германию в груду руин: «Все военные и промышленные объекты, средства транспортного сообщения и связи, объекты жизнеобеспечения и материальные ценности в пределах границ рейха должны быть уничтожены»[491]. Все шлюзы, дамбы, плотины, мосты через каналы, портовые сооружения должны были быть взорваны, линии электропередач разрушены, еще сохранившиеся памятники культуры сровнены с землей. К счастью, для выполнения этого безумного приказа у нацистов уже не оставалось возможностей. Третий рейх окончательно исчерпал свои деструктивные силы, так же как Гитлер исчерпал свои запасы препаратов.