Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

– А как ты хочешь на пустой карман хороший проект в начале девяностых? Кто тябе даст? – удивился простодушию жены Пал Палыч. – Но Нина верно говорит. Там, в проекте, так всё было прописано, что прорабу ня понять – руки бы оборвать, говорит, от этого проекта. А что делать? Дали тот, что дали – за банку мёда. И за то спасибо Никанорычу.

– Но какие в конце концов хоромы возвели! И это после барака-то, – примиряюще заметил Александр Семёнович. – А что было – то уж позади.

Оптимизм его не знал границ. Три месяца назад Александр Семёнович сломал вставную челюсть – не то орехи грыз, не то выронил и наступил случайно. Пётр Алексеевич привёз его в стоматологическую поликлинику к протезисту, сели у кабинета врача, ждут очереди. На этаже в каком-то из помещений шёл ремонт – дрели, пилы, болгарки на весь коридор визжат. Александр Семёнович говорит: «Хорошо, что своих зубов не осталось». – «Почему?» – не сообразил Пётр Алексеевич. «Вон как тут зубы-то буравят…»

– Ваша правда, – живо согласился Пал Палыч. – Я всем доволен. Об одном жалею – поздновато. Строиться начал в тридцать пять. Чуток попрежде бы – сам был бы молод, друзья бы ездили. Чуть-чуть бы раньше – лет на десять. – Пал Палыч придвинул рюмку к Петру Алексеевичу, разливавшему водку. – Но денег-то нет. Да и человек нязрелый… Так что выходит – няльзя было раньше. А в тридцать пять хоть денег тоже не было, да я знал, как без денег… Потому что батька говорил: «Сынок, с деньгами и дурак сладит, а ты попробуй без них». Это уже надо мозги – ума мало. – Пал Палыч пожевал стрелку лука. – Барак расселили, мы одни остались. Нам его за так, можно сказать, на разбор отдали и тут, на месте барака, разрешили строиться.

– Я плиты все разобрала, кирпичи вычистила, пяретаскала, в стопочку сложила, – перехватила у мужа эстафету Нина. – Уж я нагорбатилась на этом доме! А он, значит, придёт – брючки отутюжены, фуражка-кокарда, рубашка милицейская с коротким рукавом… Говорит: «Завтра придут строители – надо носить кирпичи». И поехал на службу. А я, ёперный театр, до двух ночи ношу кирпичи, чтобы строителям были, раз придут!

– Они на лясах, – пояснил Пал Палыч. – Надо кирпич наверх нанесть. Им подсобники нужны, а какие подсобники, раз денег нет? Мы сами…

– Какая баба, думаю, стала бы вошкаться с кирпичом, – продолжила счёт своим страданиям Нина. – Я тебя просто жалела. А то загадал два этажа да пошёл в милицию на сто тридцать три рубля…

– Потому что я в батьку. – Пал Палыч опасно махнул вилкой. – Вижу, уже кругом жизнь разваливается, и соображаю, что так всё и будет – всё посыплется. И «Объектив» посыплется. А милиция – она всегда милиция. Что с ней станется? Только разве в полицию пярекрестят… Я за всю жизнь, что прожил, ни разу по-крупному ня споткнулся. Вот так, чтоб ошибка в жанитьбе, в строительстве дома или ещё в чём-то…

– В жанитьбе – да! – чуть не подскочила на стуле Нина. – В жанитьбе тябе, дурень, крупно повезло! Долго ты Богу молился! В доме все два этажа, каждый сантиметр вот этими руками пройден…

– Признáюсь честно, Ляксандр Сямёныч, – словно и не слыша Нины, прижал руку к груди Пал Палыч, – даже ня споткнулся тогда, когда хотели посадить, а и такое было – ничего, нашёл правильный путь. Даже тогда, когда страна разваливалась, я взялся строиться, а ня воровать – и ня предáл свою страну. И вот по сей день прошёл по жизни и ни разу по-крупному нигде ня спотыкнулся. – Пал Палыч на мгновение задумался. – И чтобы по-мелкому – ня могу сказать.

– Что страну не предал, это ты, Паша, молодец, – одобрил Александр Семёнович. – Многие замазались.

Когда Александру Семёновичу случалось говорить о России, рассудительность и незлобивая ирония покидали его, и он впадал в какое-то странное непримиримое очарование. Его Россия была противоположна и телевизионной картинке, и реальности – это была идеальная Россия, не ошельмованная извне, не задавленная и потрошимая изнутри. Тут не было места ни сомнению, ни ядовитому оптимизму. Его Россия гордилась своим именем и вставала, приветствуя свой гимн. Это была страна, о которой он мечтал, видя воочию её падения и унижения ещё в голопузом детстве. И для него эта Россия бесспорно существовала, хотя её вперекличку осмеивали, оскорбляли, то и дело затыкали ей рот – она стояла с высоко поднятой головой, назло тем, кто хотел у него её украсть. Он видел, что его страна мучается, но с праведной чистотой верил, что это муки рождения. Верил, что тот не знает Россию, кто не замечает и не чувствует, что наперекор всему из неё рождается что-то великое, небывалое в мире. Ложь и неправда, главные её язвы, по-прежнему ещё царят вокруг, но они обнаружены, и глаза на них открыты. Да, круто и тяжело нынешнее время, да, были времена круче и куда как тяжелее, но разве не стóит самой высокой цены то блаженство, когда русский всеохватный и всепримиряющий дух воплотится в нерушимую русскую справедливость? Воплотится и затмит своим миротворящим светом все остальные светочи земли. Возможность эта вовсе не казалась ему несбыточной, несмотря на всё своё великолепие.

– Расчёт у вас есть особый, что ли, раз не спотыкаетесь? – обратился к Пал Палычу Пётр Алексеевич. – Или чутьё? Или укрывает крыло ангельское?

– Батькина наука, – улыбнулся Пал Палыч. – Батька тоже правильно прожил… Гены отцовы. Немцы пришли, а в доме его на постое не были, батька ня пустил – калом всю избу вымазал, никто и ня захотел. Он всю войну и корову под хлевом в яме дяржал, а его в деревне никто ня сдал. Потому что жил по-людски. И ведь ня разу корова ня мыкнула. Тут же знать надо: корова мычит в трёх случаях: когда загуляла, когда ня доена и когда ня кормлена. А так корова никогда ня замычит.

– Батька твой ветврач был, – сказала Нина, – потому и знал.

– Не был тогда, – возразил Пал Палыч. – Ему в ту пору восямнадцать лет стукнуло. Это он потом вятеринаром стал. Он глаз потерял пяред войной – кузнецом работал.

– А у нас, когда в деревне стояли немцы… – в свою очередь припомнила Нина. – Батька тоже рассказывал: он мальцом был, но уже соображалистый. Пошли они с товарищами в лес – за ягодами или ещё за чем. Идут – провода красивые лежат. А это у немцев – связь. И он взял – на кнут там или ещё на