Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов

что – кусочек отрезал. Немцы всю деревню собрали – диверсия – и стали делить, кого на расстрел за эти провода, что, мол, партизаны. Вывели расстреливать, а какая-то женщина выскочила: что вы делаете – это ня партизаны, это ребята! Ну вот отцу моему – ребёнку – и была дранка от немцев. Да и взрослых отодрали через одного. А в Локне и вовсе жгли – и деревни, и людей. Немцы, – пояснила Нина. – Отступали и жгли.

– У нас тоже Сторóжню зажгли, – сказал Пал Палыч. – Помните, Пётр Ляксеич, мы прошлым годом по охоте заезжали в Сторожню? Деревня на горке. Там ещё кладбище и царква каменная.

Пётр Алексеевич кивнул:

– Помню. Храм уже осыпается.

– Сторожню зажгли и Доманово, – продолжил Пал Палыч. – Залог ня тронули. Когда их начали прижимать, немцев-то, они и давай всё жечь. А Залог почему ня тронули? Слух пошёл, что Сторожню поджигают, сейчас будут Залог жечь. И мать взяла старшего – брата моего – и повела в лес прятать. А возле пруда – там пяред лесом пруд налево – вдруг из кустов вылезают в маскхалатах три солдата с автоматами. Это была зима сорок третьего. Ня бойтесь, мамаша, мы свои, говорят. Немцы здесь есть? Что тут, как? Мать говорит: «нет, немцев здесь нету, но сейчас Сторожню будут поджигать, а потом нас». Солдаты говорят: «так, мамаша, всё, идите». А потом застрекотал пулемёт по Сторожне. То есть наши, в халатах, из Залога как-то кустами – туда. И начали стрелять. Потому немцы всю Сторожню сжечь ня успели – удрали на Доманово, а Залог ня тронули.

Тут не устоял и Александр Семёнович. Его рассказ про оккупацию был ярок и подробен, с наглядной демонстрацией – взорвавшийся у него в руках немецкий минный запал, которых они с десяток мальчишками стянули у фрицов, повредил сухожилия, и с тех пор два пальца – мизинец и безымянный – на его правой руке были подвёрнуты к ладони и бездействовали. Благо оставшимися тремя можно было нормально держать не только кисть, но и мастихин.

Нина постаралась – её здравица была записана на поздравительной открытке в столбик и зачитана стоя. Финал блистал раблезианской широтой: благословлялись ульи и огород («чтоб мёд, и дыни, и арбузы»), имениннику предрекались аредовы веки и приумножение рода («увидеть правнуков – двенадцать карапузов»), препоручалось изобилие столу («чтоб каша, масло, хлеб и мясо») и чётко обозначалась бескомпромиссность намерений («сегодня обойдёмся и без кваса»).

Александр Семёнович хохотал и утирал весёлую слезу.

Потом снова предались воспоминаниям.

– Учителя в школе нас жалели – безотцовщина. – Александр Семёнович вилкой мял на тарелке картошку. – Раз я летом собрал коллекцию птичьих яиц – мы же детьми везде лазали, всё интересно было, и я собрал коллекцию: дрозда яйцо, пеночки, сороки… Семь классов тогда окончил и подарил коллекцию школе – у меня всё в коробке было разложено. А директор узнал, что я еду в деревню, к бабушке, – год был сорок седьмой, тяжёлый, послевоенный – вызвал меня и говорит: «Саша, спасибо тебе за коллекцию, но я тебя не потому пригласил. Знаю, что ты едешь к бабушке, и хочу дать тебе из своего директорского фонда денег». Мне неудобно, а он конверт протягивает. Не помню уже сколько там было. Мол, купи подарок бабушке какой-нибудь. Только везти было нечего, и я буханку хлеба вёз. А в Лунёвке по дороге к бабушке зашёл к тётке – папиной сестре. Сажает она меня за стол, а в доме из еды – одно молоко. Хлебец, говорит, Сашенька, вон у нас какой. У печки заслонку сняла, вытащила сковороду, а там вот такая штучка. – Александр Семёнович изобразил пальцами двух рук круг размером с оладий. – Мох, чуть-чуть муки и неизвестно что ещё… Меня всего как тряхнуло. Достал хлеб, что вёз бабушке, и у неё, у тётки, оставил. Жуткое дело.

– Да, – согласился Пал Палыч. – И в войну, и после войны голодно было. Крапиву, сныть, кору ели. Мать, когда вспоминала, платком глаза промакивала.

– А вот у нас в семье голоду не было, – похвалился Александр Семёнович. – Дед два мешка муки по пять пудов, когда немцы пришли, в пруду в воду опустил – и сохранилось. Немцы людей угоняли на работы под Кудеверь – мешки хлеба с собой не унесёшь. Да и оставить – не оставишь. А у деда во дворе прудик пожарный, и он говорит: «помоги, Саша». И поволокли. Я говорю: «Дедушка, ты в воду хочешь?» А он: «Только в воде можно сохранить, в земле испортится». В воде, оказывается, корка образуется в палец, – Александр Семёнович вытянул указательный палец, – а под ней мука целёхонькая – дальше вода не проходит. И когда мы вернулись, мешки достали – есть хлеб. Нормально. – Чтобы завершить портрет предка, Александр Семёнович сделал ещё один мазок: – А до того дед в царской армии служил – он, как Ленин, семидесятого года рождения.

– Хорошо вы, Ляксандр Сямёныч, рóду свою помните, – сказала Нина. – Другие ня помнят.

Тут в кармане жилета Александра Семёновича забренчал телефон, и его в два голоса принялись поздравлять внук и внучка – Никины дети. Потом, как по сговору, позвонила ещё одна внучка.

– А ваш, – закончив разговор, Александр Семёнович кивнул Полине, – утром поздравил. Первым.

Пётр Алексеевич усмехнулся: Полина вчера полчаса хвост накручивала сыну, чтобы не забыл. Так и сказал.

– Конечно, – сверкнула глазами Полина, – от тебя не дождёшься! Мог бы и сам, вместо того чтобы уклоняться. Отец для сына – авторитет, а ты с ним много разговариваешь?

– Продолжительность беседы на авторитете не отражается – прямой зависимости нет, – миролюбиво возразил Пётр Алексеевич. – Наоборот – слов надо бы поменьше. Главное – пример. Лучше дела без слов, чем слова без дел.

– Ты уж и впрямь с ним слишком носишься, – поддержал зятя Александр Семёнович. – Нам в детстве куда как вольнее было.

– Так всё воспитание на мне! – Полина крепко держала оборону.

Однако спорить с ней в таком ключе никто не собирался.

– Учился у нас в Академии студент – со мной вместе, – издалека завёл речь Александр Семёнович. – Рисовальщик прекрасный – от Бога. С живописью похуже было, но рисунок – лучший в группе. А то и на всём курсе. И была у него странность – петухом кричал, как Суворов. – Александр Семёнович рассмеялся забавному воспоминанию. – Когда найдёт на него, вильнёт в сторонку и давай кукарекать. А иной раз и в компании – если подопрёт. Недолго – два-три раза прокричит и готово. Мы все уже привыкли – он