Русалка и миссис Хэнкок - Имоджен Гермес Гауэр

– Он уехал, – трагически говорит Анжелика и пошатывается, будто в предобморочном состоянии.

– И слава богу, – откликается миссис Фрост, проворно подхватывая ее под локоть. – Когда мы узнаем, что да как?

– Я просто не вынесу! Без него, целую вечность! Что, что мне делать? Сердце мое рвется на части!

– Он сообщит нам письмом о своих новых денежных договоренностях? – гнет свою линию миссис Фрост, подступая к камину и протягивая к огню озябшие руки. – Ох ты ж… – вздыхает она, сжимая и разжимая пальцы в волнах тепла, от него плывущих. – Вся кровь в руках застыла, больно-то как.

– Вот же корыстная ты душа! Джорджи пускается в долгое путешествие, ради нас, чтобы уладить все к полному нашему благополучию, а от тебя лишь одно слышно: «Когда мы узнаем да когда мы узнаем?» У меня просто нет слов, Элиза! Он покинул мой дом всего пятнадцать минут назад. Где твоя благодарность за то, что он вообще уехал?

– От моей благодарности денег у нас не прибавится.

– Так я ведь и не утверждаю обратное. Джордж оставил нам двадцать фунтов – там, под фруктовой вазой.

– Ну и что нам толку с них? – Элиза тем не менее хватает банкноту и прячет за корсаж. – Еще неизвестно, когда он вернется.

– Всего через месяц, – твердо говорит Анжелика, но внутренне содрогается от страха. – Если мы будем тихо-смирно сидеть дома и тратиться разумно, двадцати фунтов нам хватит на время и в два раза большее. Мария у нас получает меньше десяти фунтов в год.

– Хотелось бы посмотреть, как ты проживешь на такие деньги.

– Мне ничего не надо, покуда у меня есть он. Давай покажем Джорджу, как мы преданно его ждем. Купи мне каких-нибудь журналов и книг, Элиза. Мы скроим новое платье, если ты мне поможешь, и нам не придется платить портнихе.

Небо в рваных тучах. Теперь хлопьями валит снег, шуршит по оконному стеклу. Сегодня дом не покинуть даже при желании.

– Ужасная зима, – говорит миссис Фрост и плотно задергивает портьеры.

Полли сидит в мансардной комнатушке, которую делит с Элинорой и которая в любом другом доме служила бы комнатой для прислуги. Здесь две опрятные узкие кровати, и из-под своей она вытащила сундучок, где хранит свое скудное имущество. В сундучке нет ни единой монетки, ни единого драгоценного камушка (миссис Чаппел мигом прознала бы, появись в нем что-нибудь подобное), но содержится множество предметов необъяснимой ценности. Две книжки с романами и три туго скатанные широкие ленты, хорошо пригодные для обмена или подкупа в женском мире «Королевской обители». Ее собственная коробка булавок и собственные ножницы в шагреневом футляре, ее очки и карандаш. А еще пара засаленных лайковых перчаток, свернутых в комок, – каждый раз, открывая сундучок, Полли при виде них раздраженно морщится, но выбрасывать не выбрасывает. Она считала эти перчатки поистине превосходными в тот далекий день, когда прибыла в дом миссис Чаппел; они – самый красноречивый символ ее глупости, своего рода тотем, и обладают слишком большой магической силой, чтобы с ними расстаться. Также в сундучке лежит маленький молитвенник, завернутый в крапчатую косынку. Полли уже очень давно его не открывала, но на титульной странице там старательно выведено имя ее матери. Она пыталась писать легким петлистым почерком знатной дамы, но общее впечатление портят крохотные кляксы там, где перо дрогнуло на верхнем завитке «L», на овальных изгибах «C» и «Y».

В дверь стучат.

– Я занята, – говорит Полли.

Еще только шесть часов, и она надеялась побыть одна немного дольше, прежде чем ее снова потребуют вниз.

В дверь заглядывает Симеон.

– Не уделите мне минутку?

– Тебе запрещено здесь находиться.

– Всего одну минутку.

Он входит в комнату, и она сердито смотрит на незваного гостя. Симеон опасливо оглядывается на лестничную площадку, потом закрывает за собой дверь, и девушка вся сжимается, когда защелка тихо лязгает.

– Что тебе угодно? – резко осведомляется она.

Все фибры ее существа дрожат и трепещут оттого, что она с ним наедине в комнате. При щелчке замка у нее возникает ощущение, будто чья-то незримая рука хватает ее за запястье и крепко держит.

– Вчера, – начинает Симеон, не подозревающий о нервическом состоянии девушки. – У кареты. Когда вы…

– Ну да, моча, – говорит Полли, и при упоминании о моче лакей непроизвольно отряхивает ливрею, словно на ней по-прежнему остаются капли гадкой жидкости. Девушка выпрямляет спину. – И что?

– У вас было такое лицо… – Он понижает голос до шепота. – Если вы когда-нибудь думали о том, чтобы покинуть заведение…

– Зачем ты говоришь мне это? – Сундучок по-прежнему стоит у Полли на коленях. Она стискивает в пальцах шершавый футляр ножниц и настойчиво повторяет: – Тебе запрещено здесь находиться.

– Я знаю полезных людей, – говорит Симеон, доставая из жилетного кармана клочок бумаги. – Вот. Адреса. Если вы хотите уйти отсюда, они вам помогут.

Он протягивает ей бумажку, но Полли не встает, чтобы взять.

– Да как ты смеешь? – говорит она. – Явиться сюда, вопреки запрету! Вести со мной подобные речи!

Симеон вскидывает руки; бумажка зажата у него между пальцами.

– Ты с самого своего появления здесь вообразил, будто между нами есть некое сродство, – скажу прямо, любезный, это меня оскорбляет. А эти твои люди, содействующие рабам, беглецам… с чего ты решил, что они мне помогут?

– Они помогают чернокожим беднякам, нашим собратьям…

– Опять это слово! У меня нет никаких братьев! И я вовсе не бедная.

Симеон смотрит на нее, прижимающую сундучок к груди.

– Полагаю, в нем вы храните все ваши сбережения? Послушайте, ну разве это не разновидность рабства? Вы здесь, безо всякого жалованья, безо всякой надежды вырваться отсюда…

– А Нелл, и Китти, и других девушек ты тоже называешь рабынями? Им тоже пригодятся твои адреса?

Симеон трясет головой:

– Ладно, я сделал для вас все возможное.

Она даже не представляет, чего ему стоило прийти к ней с подобным разговором. Симеон знает, что он гораздо ниже нее по происхождению, ибо он в первый же день, как увидел Полли, сразу догадался, кто она такая: дочь какой-то избранной черной рабыни, взятой с плантации в дом, чтобы делить постель с хозяином, носить платья, отвечающие его вкусу, и рожать от него детей, которые будут расти в любви и заботе независимо от цвета своей кожи и отец которых будет дарить им золотые украшения, дорогое кружево и книги, постоянно сокрушаясь, что не может сделать для них большего. Сам Симеон в Каролине был простым домашним рабом, которого ценили, но вниманием не баловали.

Он пробует еще раз:

– Лондон – прекрасное место для нас.