Какое дерево росло в райском саду? - Ричард Мейби

Однако стоили ящики Уорда недешево – от тридцати шиллингов до двух фунтов, и поначалу культ папоротника в основном ограничивался кругом состоятельных энтузиастов-садоводов и ботаников, которые могли обойтись и стеклянным колпаком (колпак, вмещавший семь-восемь растений, обходился примерно в два шиллинга). Полного размаха птеридомания достигла лишь в пятидесятые годы XIX века (см. рис. 34 на цветной вклейке). Существенной предпосылкой для нее стала отмена в 1845 году нелепого налога на окна, которая существенно снизила стоимость любого остекления, а не только окон. Однако настоящий перелом наступил в 1851 году. На Всемирной выставке в Лондоне публика увидела тот самый первый сосуд Уорда – растения в нем отметили двадцать один год без полива. В том же году в свет вышла популярная книга, которой суждено было произвести настоящий переворот – “A Popular History of the British Ferns” («Популярная история британских папоротников») Томаса Мура. Она была снабжена цветными иллюстрациями работы У. Х. Фитча, одного из самых выдающихся ботанических графиков Великобритании, и содержала список мест, где можно обнаружить экземпляры самых редких и ценных видов. Книга Мура подтолкнула широкую общественность в сторону, куда уже двигались любители папоротников, склонные к научным изысканиям: в моду вошли редкие, необычные и откровенно диковинные формы. Папоротники как ботаническая триба особенно склонны порождать необычные экземпляры и мутации, и около полусотни диких видов, произрастающих в Британии, подразделялись на сотни разновидностей с разветвленными, кудрявыми, гребешковыми листьями или еще какими-то маргинальными особенностями. Книга М. С. Кука “A Fern Book for Everybody” («Папоротники для всех», 1867; на задней стороне обложки помещена реклама магазина «Все для оранжерей и теплиц» Дика Рэдклиффа в Хай-Холборне) приводит целых 85 разновидностей костенца сколопендрового (род Asplenium) – широко распространенного папоротника с нарядными, блестящими, ярко-зелеными удлиненными листьями, который растет пучками на камнях, стенах, влажных берегах и даже в виде эпифитов на замшелых ветвях. Иногда его называют “hartstongue”, «олений язык» – лист и вправду похож на высунутый язык. Впрочем, в разных местах его называют по-разному, не придавая особого значения тому, чей именно это язык, овечий, лисий, конский, хотя очертания листьев наводят на мысль о серьезных аномалиях развития языка как органа. Например, у разновидности cristatum лист раздваивается у кончика, причем «каждая развилка, в свою очередь, делится снова, и образуется пышный куст», а «отпрысковая разновидность (viviparum) несет на поверхности куста многочисленные миниатюрные растения, которые даже после того, как лист сгнивает, продолжают держаться за его остов»; упоминаются также laceratum с «листьями, напоминающими эндивий», и rugosum, «удивительная низкорослая разновидность с короткими зубчатыми листьями». Руководство Кука, написанное спустя двадцать лет после пика моды на папоротники, предупреждает читателей и об отрицательных сторонах коллекционирования. Среди первых видов, которые стали помещать в ящики Уорда, был тонколистник тунбриджский, капризный вид с нежнейшими прозрачными листьями. Прошло сорок лет, и, по словам Кука, «алчность собирателей папоротников оставила в Тунбридж-Уэллс, старом месте обитания тонколистника, от которого он и получил название, совсем мало экземпляров этого интереснейшего папоротника».

Больше всего вреда приносили профессиональные собиратели папоротников. Они опустошали целые районы, примерно как охотники за орхидеями в тропиках, без разбора выкапывали папоротники и предоставляли торговцам разбираться, что их интересует, а что нет. С острова Мэн едва не исчез самый крупный и изящный местный вид Osmunda regalis, чистоуст величавый. То же самое произошло и в Корнуолле, где один торговец папоротниками похвалялся, что отправил в Лондон груз корней весом в пять тонн. Рассказывали, что в Девоне папоротники воруют даже из частных владений и корзинами возят на рынок Ковент-Гарден. Однако и собиратели-любители были не без греха. «Удобный набор инструментов», который они рекомендовали применять, был практически промышленным – стальные тяпка, лопата и мотыга, веревка и прочный холщовый мешок. Ширли Хибберд в другой своей авторитетной книге “Rustic Adornments for Homes of Taste” («Украшения в деревенском стиле для дома, обставленного со вкусом», 1856) признавался, что у него самого была большая ковровая сумка, в которую он поставил «несколько жестянок, в которые помещаются папоротники, а также и как можно больше той почвы, где они росли», – довольно-таки тесная клетка для организмов, которые он далее называет «робкими лесными духами».

Коллекционеры предпочитали трофеи особого рода, что привело к неоднозначным результатам. По большей части это были аберрации, мутации, эволюционные тупики, результат хромосомных сбоев, и когда Хибберд сравнивает папоротники с «пышными зелеными… домашними животными», это подсказывает, что они были похожи на тех странных существ с врожденными особенностями на грани уродства, каких любят на периферии мира породистых кошек и собак. Даже самых сведущих в ботанике птеридоманов ничуть не интересовало, откуда взялись такие экземпляры и какой вклад они могут внести в биологическое будущее трибы папоротников (пик моды на папоротники пришелся на период непосредственно перед «Происхождением видов» Дарвина). И в конце концов эта мода, как и любое увлечение, лишенное интеллектуальной базы и движущей силы, разрослась точь-в-точь как гипертрофированная отпрысковая разновидность костенца сколопендрового, детки которого «даже после того, как лист сгнивает, продолжают держаться за его остов», утратила привлекательность в глазах общества и уморила себя до смерти собственными излишествами. Самые ценные виды стали редкими, коллекционеров интересовали все более и более диковинные экземпляры. Численность диких оригиналов снижалась (некоторые относительно редкие виды кое-где и вовсе исчезли), зато повсеместно распространились виртуальные папоротники – в резьбе на мебели, в узорах обоев, в рукоделии и в темных, размытых изображениях, получавшихся при попытках запечатлеть их на промасленной бумаге при помощи копоти от свечного пламени. Да и сами стеклянные витрины с папоротниками превратились в фантазии в стиле рококо – их делали в виде то турецких мечетей, то европейских соборов. Особенно популярной была модель «Тинтернское аббатство» – по бокам росли папоротники, а на задней стенке изображали каменную кладку и витражное окно, обрамленное живым плющом.

Культ папоротника многое говорит о викторианском обществе, о его алчности и готовности делать из растений зеркальное отражение настроения и статуса в обществе. В конечном итоге папоротники превратились всего-навсего в культурный товар и, если считать их одним из первых примеров природного капитала, прошли полный экономический цикл – и бум, и крах.

О степени доминирования Британии в европейской ботанике середины XIX века многое говорит то обстоятельство, что ее научное сообщество напрочь вытеснило из общественного сознания четыре независимых «открытия» французских и немецких исследователей, которые обнаружили растение, ставшее сенсацией викторианской эпохи, – и объявило, что это национальное достояние, освященное короной. История амазонской водяной лилии пестрит ошибками идентификации, потерянными экземплярами, кровопролитными распрями среди ботаников и политическими интригами. Поэтому трудно сколько-нибудь уверенно судить, в каком порядке происходили основные события, зато становится очевидно, как в XIX веке из растений делали зачастую воплощение сугубо националистических идей.