Дорога соли - Джейн Джонсон

Я все еще обсасывала эту засевшую в голове варварскую мысль, когда вдруг раздался голос Таиба:

— Смотрите!

Он резко затормозил и остановился как раз вовремя, чтобы я смогла увидеть лисицу с громадным пушистым хвостом, огромными прыжками улепетывающую вверх по почти отвесной скале. Видимо, ее спугнул грохот нашего двигателя.

Я была поражена и с восхищением наблюдала за ней. Меня привел в восторг ее яркий пушистый хвост и густая лоснящаяся шерсть цвета ржавчины с черными подпалинами. Я удивилась, что столь красивое и сильное животное может жить в такой, казалось бы, бесплодной, пыльной местности. С нами словно случилось маленькое чудо из тех, что нечасто бывают в жизни.

Я поделилась своими ощущениями с Таибом.

Он хмыкнул.

— А вы думали, что здесь совсем нет никакой жизни? Раз никого не видать, значит, кругом пусто. Если не встретишь человека, то это мертвая зона, так, что ли? Лисица живет здесь, потому что тут водятся дикие кролики, а те едят растения, которые им по зубам, и могут укрыться среди валунов и скал. Откройте пошире глаза и смотрите внимательней. Вы увидите орлов и сов, а когда сядет солнце, услышите, как воют шакалы и кричат дикие кабаны. По этим долинам к сочным пастбищам на севере проходят стада газелей. Жизнь есть везде, и вы это увидите даже в самом центре пустыни.

— А что это была за лисица? Я никогда не видела лисиц с таким пушистым хвостом и столь темной шерстью.

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Лисица как лисица.

Через несколько минут прямо перед капотом машины низко над землей порхнула какая-то черная птица с белым хвостом и исчезла в ветвях колючего дерева.

— Что это? — спросила я.

— Дерево — акация, а как птица называется, не знаю.

— А я-то думала, что вы знаток дикой природы, — поддразнила я его и увидела в ответ недовольное лицо.

— Наш народ лишен этой европейской мании все называть и раскладывать по полочкам, — проворчал он. — Вам кажется, что если вы что-то назвали, дали ему имя, то вам об этом все стало известно. Сказал бы я, как называется эта птица, вы что, узнали бы про нее что-нибудь новое? Нет, ни о ее свойствах, ни о повадках, вообще ничего существенного. Просто придуманное человеком слово, возможно случайное. От этого птица не станет лучше летать или нести больше яиц. Это еще одна форма колониализма, когда существам и явлениям нашего мира вы даете свои имена.

Я была уязвлена, поэтому спросила:

— Послушайте, разве я колонизовала вашу несчастную страну? Я и своих французских родственников не очень-то люблю.

Я увидела, как задрожали его губы, и поняла, что сейчас он поймает меня на слове. Так оно и вышло.

— Кстати, Изабель, — улыбнулся Таиб, — расскажите про себя, про свою семью, про свое детство.

— С какой это стати? — недовольно пробурчала я.

— Что, хотите наказать меня за резкость суждений?

— Дело не в этом. Просто… в общем, особенно нечего рассказывать.

— Если так человек говорит о своем детстве, то это очень печально. Неужели вы с такой легкостью отказываетесь от него?

— Тогда я была совсем другая.

— Разве так бывает? Я вспоминаю себя в четыре года, потом, скажем, в девять или в пятнадцать лет и вижу, что я все тот же человек, каким был тогда. Неважно, хожу ли я по улицам Парижа или по базару Тафраута. В моей личности мало что изменилось. Просто я больше узнал о жизни, о других людях и о самом себе. Но я надеюсь, что не потерял своей сути, внутренней чистоты, невинности и радости жизни того мальчишки, которым был когда-то.

Я молчала, обдумывая эти слова и завидуя простоте, чистоте его взгляда и ясности жизни. А я могу вспомнить себя в четыре года? Можно было бы, если как следует постараться, причем довольно отчетливо. Вот маленькая Иззи. Она вечно играет в саду и постоянно чем-то занята: строит замки, устраивает какие-то тайники, плетет веночки из маргариток, сооружает садки для разведения червей, вьет гнезда для птиц, которые никогда ими не пользуются.

Я улыбнулась, хотя воспоминание было окрашено печалью, поскольку та Иззи давно уже исчезла.

— Лучше вы расскажите о своем детстве, — попросила я, желая сменить неловкую для меня тему.

Мы мчались по необъятным просторам совершенно дикой местности, усыпанной обломками скал, с невысокими обрывами, черными пирамидальными холмами, неясные, расплывчатые очертания которых проступали в воздухе, наполненном пылью. Лаллава тихо посапывала на заднем сиденье, а Таиб рассказывал мне о своем детстве. Он был вожаком мальчишеской банды, державшей в страхе весь городок. Они воровали из чужих садов яблоки, играли среди скал в войну, в базарный день пробирались на рынок, в загон для ослов, отпускали на волю всех стреноженных животных и уводили их в холмы. Бедные владельцы скотины возвращались с базара с полными корзинами и мешками и вдруг обнаруживали, что их транспорт отправился своим ходом домой, в отдаленную деревню. Что тут начиналось, не передать. Они убегали в горы, прихватив совсем немного еды, которую удавалось выпросить или украсть.

Однажды Таиб пообещал притащить живую курицу, прокрался в сарай, где соседи держали птиц, сунул отчаянно сопротивляющуюся несушку за пазуху и дал деру. Они поднялись высоко в горы и на привале уже хотели отрезать бедняжке голову, но единственный перочинный нож, который у них был, оказался таким тупым, что не мог даже перепилить куриную шею. Мальчишки режут, а ей хоть бы что, зато уж кричала так, что за перевалом, наверное, слышно было. Потом птица вырвалась и, хромая, удрала в пустыню, правда, голову держала как-то странно набок и крыльями хлопала так, что перья сыпались. Они хохотали ей вслед, и ни у кого уже не было ни сил, не желания ее догонять.

— Я иногда думаю, что бедняга до сих пор где-то там живет, и мне становится приятно, — сказал Таиб, весело сверкая черными глазами. — Она основала свою династию или породу кривошеих горных кур.

Когда мы проехали указатель на Акку, Лаллава вдруг проснулась. Я видела, как она наклонилась к окошку, близоруко сощурила глаза, приставила ладонь ко лбу и затуманила дыханием стекло. Старуха что-то сказала Таибу, он притормозил, остановился и вручил мне пачку бумажных салфеток, на которой было написано слово «Beauty»[57]и изображена застенчивая арабская принцесса в украшенном бисером головном уборе, с подведенными сурьмой глазами и едва заметными усиками.

— Ей надо… Ну, сами понимаете.

Несмотря на возраст Лаллавы, ее болезненную слабость и довольно крупное тело, а также мою поврежденную ногу, мы справились с проблемой прекрасно и с замечательным достоинством. Тело старухи оказалось совсем дряхлым под намотанными метрами ткани. Приобняв ее, чтобы помочь забраться обратно в машину, я почувствовала торчащие косточки, дряблые мышцы, и мои опасения снова всплыли на поверхность. Я искоса взглянула на Таиба. Он устраивал Лаллаву поудобнее, о чем-то шутил с ней и на меня совсем не смотрел. Лицо его улыбалось, но глаза были грустные, и на щеках прорезались морщины. Ну так вот, он сосредоточенно занимался Лаллавой, и меня вдруг словно что-то толкнуло. Я увидела, что Таиб очень привлекателен, и не просто физически, с мужественными чертами лица, высоким ростом и стройным телосложением. Когда он возился с этой старухой, красивым казалось каждое его движение, в них сквозило искреннее тепло, чистосердечие и доброта. Я увидела всю мелочность и эгоистичность своих опасений.