Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

неудачам (Сартр, смотрящий негативно, относит ее на счет дурного выбора), свидетельствует об ужасе быть удовлетворенным – о неприятии принуждений, необходимых для извлечения выгоды. Предвзятость Бодлера совершенно очевидна. Сей новый отказ, отказ покориться собственному желанию выражен им в одном из писем к матери: «Итак, в этом году мне было доказано, что я действительно мог бы зарабатывать деньги – и, в случае усердия и последовательности, много денег. Но беспорядочность прежней жизни, но какая-то непрекращающаяся нищета, очередная нехватка, которую нужно восполнить, трата энергии на мелкие дрязги, наконец, говоря откровенно, моя склонность к мечтаниям – свели все к нулю».

Тут, если угодно, и индивидуальная черта характера, и бессилие как таковое. А можно рассматривать вещи во времени – и о столь явно связанном с поэзией ужасе перед работой судить как о событии, отвечавшем объективному требованию. Известно, что этот ужас и это отвращение претерпевались Бодлером (речь шла вовсе не о принятом им решении) и что сам он неустанно, хотя и безуспешно пытался закабалить себя работой. «Каждую минуту, – пишет он в „Интимных дневниках“, – нас подавляет идея и ощущение времени. И есть всего лишь два средства избавиться от этого кошмара, забыться: наслаждение и работа. Наслаждение нас изнуряет. Труд нас укрепляет. Выберем». Второе, смежное по смыслу высказывание помещено в начале «Дневников»: «Всякий человек всегда несет в себе два совпадающих во времени запроса: один обращен к Богу, другой к Сатане. Воззвание к Богу, или духовность, есть желание возвыситься, – воззвание к Сатане, или животность, есть радость нисхождения». Но только первое высказывание дает ключ. Наслаждение – позитивная форма жизни чувств; мы не можем его испытать без непроизводительной траты наших ресурсов (оно изнуряет). Труд, напротив, представляет собой образ действий; он имеет результатом приумножение наших ресурсов (он укрепляет). Итак, дано: «Всякий человек всегда несет в себе два совпадающих во времени запроса», и один из них направлен к труду (приумножение ресурсов), а другой к наслаждению (трата ресурсов). Труд соответствует попечению о завтрашнем дне, наслаждение – заботе о текущем моменте. Труд полезен и приносит удовлетворение – наслаждение, бесполезное, оставляет ощущение неудовлетворенности. Эти соображения кладут экономику в основу морали – и в основу поэзии. Всегда, все время выбор касается вульгарного, материального вопроса: «Располагая моими нынешними ресурсами, должен я их тратить или приумножать?» Взятый во всей полноте, ответ Бодлера – особенный. Хотя, с одной стороны, в его заметках звучит решимость работать, жизнь его была длительным отказом от производительной деятельности. Он писал: «Быть человеком полезным всегда казалось мне вещью из числа самых гнусных». Та же невозможность разрешить противоречие в пользу Добра обнаруживается и в иных плоскостях. Он не только выбирает Бога, как и работу, чисто номинально, лишь затем, чтобы еще глубже принадлежать Сатане, – но он не в состоянии даже определить, является ли для него противоречие личным и внутренним (между наслаждением и работой) или внешним (между Богом и дьяволом).

Кем был Бодлер? Я не думаю, что героем того мифа, который при жизни начал складываться вокруг поэта-нонконформиста: он не был поэтом смерти и разложения, поэтом страданий, поэтом Парижа или поэтом вечного странствия. Я не думаю, что вообще можно говорить о какой-то доминанте его психики и его лирики. Как всякая крупная личность в человеческой культуре, Бодлер неисчерпаем, многолик, изменчив, бесконечен.

Можно говорить о противоречиях Бодлера, даже о его амбивалентности, однако рассматривать его характер исключительно как борьбу ужаса перед жизнью и восторга жизни, существования и бытия, двух взаимоуничтожающих тенденций – все равно, что подменять полноту жизни диалектической схемой, такими вот убогими примитивами, недостойными мыслителя: «Он держит сторону Добра лишь для того, чтобы вершить Зло, а, творя Зло, тем самым поет осанну Добру»; «Эта „необыкновенная душа“ живет нечистой совестью»; «…Стоит Бодлеру освободиться из-под гнета норм, как он немедленно утратит все преимущества человека, живущего под опекой»; «Он принимает позу человека, обиженного Добром»; «Боль, терзающая Бодлера, это неотъемлемая часть его гордыни»; «Бодлер подчинился Добру лишь затем, чтобы совершать над ним насилие»; «Бодлер в самой глубине души отождествляет себя с Сатаной»; «Он ненавидит Природу и стремится к ее разрушению, подобно Сатане, жаждущем подпортить творение»; «Его тяга к искусственности, по сути, неотличима от потребности в богохульстве»; «Бодлер создает вокруг себя леденящую атмосферу, в которой не способны выжить ни сперматозоиды, ни бактерии, ни какие-либо другие зародыши жизни»; «…Бодлеровский холод беспощаден; от него леденеет все, к чему бы он ни прикоснулся»; «Бодлер, скаредный в своем онанизме, остается в одиночестве» и т. д. и т. п. – целая книга… (Кстати, во многом напоминающая идеологические изыскания наших – не отсюда ли «сродство» Сартра с левацкими босяками и маоистами?..)

Мне представляется, что все разговоры о «двойственности» Бодлера, его крайностях и неспособности выбора между ними упрощают «феномен Бодлер», ибо он, этот феномен, включает в себя не полюсность, но мир, лежащий между полюсами, не противопоставление Добра и Зла, но глубокое осознание их единоприродности, если хотите тождества между ними. Литании Сатане, «приемному отцу» человечества – это декларация необходимости многообразия, невозможности существования мира без инфернального начала…

Не следует упускать из виду и эволюции личности Бодлера, ибо великий человек – не памятник, но великая подвижность, непостоянство, развитие. Многие противоречия в личности поэта – певца одиночества разрешаются ее развитием. Многие исследователи обращают внимание на то, что в конце 50-х – начале 60-х годов Бодлер вступает в период самоуглубления, аристократизма, следования идеям Жозефа де Местра, когда круто меняются его жизненные позиции и литературные оценки, можно сказать, философия жизни. Сострадание, сочувствие, либеральность уступают антидемократизму и экзистенциальным чувствам. Зрелый Бодлер подчеркивает свой антипатриотизм и негативное отношение к «народу». Вслед за своими учителями («Жозеф де Местр и Эдгар По выучили меня размышлять») он говорит об «изначальной извращенности человека», «извращенном животном» – явно в пику «благородному дикарю» Ж. Ж. Руссо.

Поскольку Бодлер к тому же имел склонность к мистификации, в глазах современников возникали взаимоисключающие его имиджи. Клод Пишуа, руководитель Бодлеровского центра и комментатор его эпистолярного наследия, ставил даже под вопрос реальность реставрации его подлинного лика. Мне представляется, сомнение лишено оснований. В личности такого масштаба, как правило, присутствует все «слишком человеческое», так что преувеличения невозможны. Вместе с тем, я не стал бы отталкиваться от «демонизма», «богемности» или «отверженности» автора «Цветов Зла»…

Бодлер был натурой деликатной, тонкой, враждебной банальности и общепринятому, натурой поэта, испытывающего ужас перед глупостью и лицемерием, мечтательной, эксцентричной, нервической, в высшей степени нервической.

Никто не испытывал к мерзостям духа и уродствам материи более надменного