Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

Можно привести и конкретные примеры его «долоризма». Но, как мне представляется, Захер Мазох – это одно, а Бодлер – это другое.

Мазохизм Бодлера, его заигрывание со смертью – это его фантазия, игра, примериваемая поэтом маска, мистификация… Внимательно читая его письма, мы убедимся в том, что он способен на немыслимые «перевоплощения», что его протеизм, мимикрия – черта личности, свойство характера, признак нонконформизма.

…Письма Бодлера переполнены самыми разнообразными жалобами на положение, в котором он пребывает. Обратим, однако, внимание на то, что все эти сетования содержатся, как правило, в письмах к г-же Опик, а потому, возможно, не следует верить в абсолютную искренность бодлеровских признаний. В любом случае сопоставление двух текстов, подобных приводимым ниже, ясно показывает, что Бодлер способен был решительно менять свою позицию в зависимости от адресата. 21 августа 1860 г. он пишет матери:

Я умру, так ни на что и не употребив свою жизнь. Я был должен 20 тысяч франков, теперь я должен 40 тысяч. Если я буду иметь несчастье прожить еще достаточно длительное время, то долг может удвоиться.

В этом пассаже нетрудно расслышать тему погибшей, загубленной, невозвратной жизни, равно как и скрытые упреки по поводу семейного совета. Человек, написавший подобные строки, по всей видимости должен пребывать в отчаянии. Между тем в том же 1860 г., месяцем позже, Бодлер пишет Пуле-Маласси:

Если Вам случится повстречать человека, обретшего свободу уже в 17 лет, обладающего непомерной тягой к удовольствиям и так и не обзаведшегося семьей, – человека, который вступил в литературную жизнь, обремененный 30-тысячным долгом и по прошествии 20 лет увеличивший эту сумму всего лишь на 10 тысяч франков, при этом вовсе не чувствуя себя изнуренным, то, прошу Вас, познакомьте меня с ним, и я буду иметь удовольствие поприветствовать равного себе.

На этот раз тон письма удовлетворенный; человек, утверждающий, что он «вовсе не чувствует себя изнуренным», весьма далек и от предположения, что ему не удастся на что-либо употребить свою жизнь. Что касается долгов, то из августовского письма следовало, что они растут как бы сами собой, – так, словно над Бодлером тяготеет некое проклятие; из сентябрьского же письма мы узнаем, что возрастание долгов, оказывается, строжайшим образом контролируется Бодлером за счет разумной экономии с его стороны. Где же истина? Разумеется, ни там, ни здесь. Поразительно, что в письме к матери Бодлер нарочно завышает долги, сделанные им после 1843 г., тогда как в письме к Пуле-Маласси, напротив, их занижает. Теперь нам, впрочем, понятно, что в глазах г-жи Опик ему хочется предстать в облике жертвы.

Он боится показаться счастливым. Если вдруг ему случится заметить, что тон письма веселеет, то он поспешно добавляет:

Вот видишь, это письмо получилось не таким грустным, как прочие. Сам не знаю, откуда я черпаю мужество; а ведь у меня нет особых причин радоваться жизни.

…Он не столько испытывает страдания, сколько имитирует их.

Всё это, может быть, правда, но не вся: у Бодлера, как и у Достоевского, глубоко засела мысль: «Надо пострадать!» В его эпистолярии есть несколько примеров, напоминающих пожелание Достоевского в адрес Владимира Соловьева: «…Надо бы тебя года на три в каторжную работу… – Господи! За что же? – А вот за то, что ты еще недостаточно хорош: тогда-то, после каторги, ты был бы совсем прекрасный и чистый христианин».

Ш. Бодлер – Ж. Жанену: «Вы – счастливый человек. Мне жаль Вас, сударь, именно потому, что счастье досталось Вам так легко… Мне жаль Вас, и я подозреваю, что в моем брюзжании больше величия, нежели в Вашем блаженстве».

Обоим – Бодлеру и Достоевскому – «необходимо пострадать», ибо счастье имморально… Карамазовские черты, любовь Бодлера к «клейким листочкам» отмечаются многими исследователями его жизни и творчества.

Марсель Пруст считал, что дарование людей боли, познавших взгляд Костлявой, глубже и сильнее талантов людей здоровья. Гюго, писал он, постоянно рассуждал о смерти, но, будучи гурманом и гедонистом, относился к ней как к отвлеченной абстракции.

Думается, для того, чтобы в неподдельных страданиях сохранить ясность ума, а в сатанинских творениях – отзвук молитв, необходимо – увы! – подобно Бодлеру, носить в себе скорую гибель и жить под угрозой афазии; нужно пережить то смертное изнеможение, что предшествует смерти…

Именно Бодлеру и Достоевскому в промежутках между припадками эпилепсии и прочими срывами удалось создать такое, продолжал Марсель Пруст, что не в силу написать – будь то лишь один абзац – и целому выводку авторов с отменным здоровьем…

Сопоставление Бодлера с Достоевским в исследованиях последних десятилетий проводится постоянно. Бодлера именуют «Достоевским в поэзии». Бодлеровское понятие «современности» связывают с тем, что Достоевский называл «тоской по текущему». Обнаруживают перекличку и отдельных мотивов, и общего взгляда на жизнь. С русским романистом французского поэта сближают на основании концепции трагического дуализма мира и человека. Отмечается, что присущую Бодлеру «двойственность» дополняла «неотвязная мысль о единстве», «единство, всеобщность, соответствие», «вечная диалектика».

Мне представляется, что получивший широкое распространение «демонический» («сатанинский», «инфернальный», мрачно мизантропический, даже просто меланхолический) образ Бодлера, певца «зла», «сплина» и «скуки», весьма далек от действительности – как в жизненном, поведенческом, бихевиористском плане, так и в плане этическом, метафизическом[28]. В человеческом отношении личность Бодлера – наглядное свидетельство инфантильного, не знающего границ жизнелюбия, страсти к «неизведанным местам». В отношении нравственном он, как и Ницше, бесстрашный искатель истины, какой бы она ни была, нонконформист и нравственный новатор, исследующий природу зла, сознающий неотрывность и взаимообусловленность моральных крайностей, взыскующий глубокой нравственной правды.

…Противопоставляя Шодерло де Лакло и маркиза де Сада прекраснодушной Жорж Санд, он писал: «Зло, знающее само себя, было менее ужасно и более близко к выздоровлению, нежели зло, ничего о себе не ведающее». Рано проснувшееся в Бодлере любопытство ко злу, торопливое стремление самому заразиться «грехом», испробовать «окаянный» образ жизни и, главное, исподволь созревшее убеждение в том, что сладострастие и бесстыдный плотский инстинкт как начало зла могут послужить благодатной почвой для творчества, что они суть не что иное, как «амброзия и розовый нектар» поэзии, – всё это отнюдь не было результатом какого-то реального жизненного потрясения (интимной драмы и т. п.), но, скорее, плодом бодлеровской рефлексии, его знаменитого «ясного сознания», на которое большое влияние оказали всевозможные опыты «анатомирования» зла как в просветительской, так и романтической («неистовый романтизм») литературе.

Даже любовь не лишала его трезвости. Боготворя мать, он замечает в ней