Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

целый «букет» далеко не мелких щербин: она «сумасбродна», слаба, капризна, безвкусна, обладает «вздорным» характером, доверяет первому встречному больше, чем собственному сыну. Он может боготворить и испытывать страх: «Надобно сказать тебе одну вещь, о которой ты, наверное, никогда не догадывалась: я испытываю к тебе безмерное чувство страха». С высоты своей гениальности он понимает заурядность матери, но ее приговоры обжалованию не подлежат…

Вопреки ее собственной воле он наделил ее высшей властью судить его, и даже – пункт за пунктом – опровергая мотивировки ее вердикта, сам вердикт он под сомнение не ставит. Его выбор заключается в том, чтобы предстать перед ней в роли обвиняемого. Его письма – это исповеди на русский лад; зная, что она его осуждает, он всячески изощряется, чтобы не только дать ей, но и «выпятить» любые поводы для недовольства. Прежде всего, однако, он хочет оправдаться в ее глазах. Одно из самых жгучих, самых настоятельных его желаний заключается в том, чтобы наступил день, когда она торжественно изменит вынесенный ему приговор. В 41 год, переживая кризис веры, он просит Господа «дать ему сил, чтобы успеть выполнить все обязательства, и послать матери достаточно долгую жизнь, чтобы она успела порадоваться его исправлению».

Менее всего соответствует правде представление о житейской расслабленности Бодлера, о его пребывании в рабстве собственных страстей и пороков. Даже дендизм поэта – об этом свидетельствует он сам – был выражением силы его воли:

Для тех, кто является одновременно и жрецами этого бога [дендизма], и его жертвами, все труднодостижимые внешние условия, которые они вменяют себе в долг, – от безукоризненной одежды в любое время дня и ночи до самых отчаянных спортивных подвигов – всего лишь гимнастика, закаляющая волю и дисциплинирующая душу.

Герой – это тот, кто неизменно собран.

Бодлеру присуща самодисциплина, он пребывает в состоянии постоянного напряжения, самопреодоления, самоконтроля. Даже недоброжелатели пишут, что ему неведома не только расслабленность, но и спонтанность: «Его сплин более всего далек от душевной несобранности; напротив, он свидетельствует о мужественной неудовлетворенности, об изнурительной и сознательной попытке самоопределения».

Ж. Блен:

Заслуга Бодлера в том, что, избавив свое душевное смятение от ига застывших формул, он сумел придать ему более точное звучание… Новизна заключалась в том, что Бодлер изобразил чаяние как «напряжение душевных сил», а не как их распад… В конечном счете от романтиков Бодлера отличает то, что он превратил душевную смуту в победоносный принцип.

Бодлер не был готов к той доле, которую избрал себе Верлен; он мечтал стать светским денди, а не Диогеном Синопским, циником, бросающим вызов обществу.

Был ли молодой Бодлер подготовлен свершить этот шаг, обрекающий его на добровольное изгнание, стать на этот путь, ведущий к одиночеству и самоотречению? Нет. Эмоциональный настрой, отрицающий пошлость буржуазного прозябания, стихийный бунт против полуправд и полумер, врожденное неприятие лицемерия того общества, интересы которого защищал генерал Опик, – все это, умноженное на талант, не могло, к сожалению, заменить собой конкретный жизненный опыт еще не нажитый им. И тем не менее, он избрал именно ЭТОТ путь. «Безусловно, – заключает Клансье, – Бодлер добровольно обусловил собственный ад, будучи и жертвой и палачом себе, но это логически вытекало из устоев буржуазного общества, со всей банальностью, жестокостью и непосредственностью выразивших себя в таком признании матери поэта: „Для нас всех было ударом, когда Шарль отказался от всего того, что мы были готовы для него сделать, когда он решил взлететь на собственных крылышках и стать автором! Какое разочарование в нашей семейной жизни, столь счастливой до сих пор! Какое горе!..“» Несколько лет спустя, и не без гордости, поэт ответит ей: «…Я навсегда отлучен от мира УВАЖАЕМЫХ ЛЮДЕЙ, отлучен своими вкусами, своими принципами».

Дендизм Бодлера – это разновидность духовного аристократизма, который он сам понимал как самые ценные свойства души и божественные дарования – «установление, находящееся вне всяких законов, но при этом само устанавливающее строжайшие законы, которым подчиняются все его [аристократизма] подданные».

Денди должен непрерывно стремиться к совершенству. Он должен жить и спать перед зеркалом.

Дендизм, если хотите, это выбор себя, гордость, ответственность, природная экзистенциальность. Бодлер – не Нарцисс, склоненный над собой, но поэт, преломляющий Мир через собственное сознание, способный проникнуть в тайны человеческого существования, в бесконечные глубины жизни.

В. Левик:

Пусть только жажда отличаться от остальных, выделиться своим индивидуализмом продиктовала поэту такое определение дендизма: «Это своего рода культ собственной личности, который может восторжествовать над поисками счастья, обретаемого в другом существе, например в женщине… Это – наслаждение, заключающееся в том, чтобы удивлять других, но самому никогда не удивляться».

Но наряду с этим бодлеровская философия дендизма соприкасается с философией стоиков: «Денди может быть человеком пресыщенным, может быть человеком страдающим; но в этом последнем случае он будет страдать, как спартанец, у которого лисица выедала внутренности… Дендизм – это последняя вспышка героизма в эпоху всеобщего упадка».

И наконец, абсолютно противоположны идеалам золотой молодежи такие слова:

«Эти существа (денди) не имеют иной заботы, как непрестанно воплощать в собственной личности идею красоты, культивировать чувство и мыслить».

Как видим, Бодлер противоречив и в определении своего человеческого идеала; но не следование ли этому идеалу приводит к тому, что свидетель последних лет его жизни восклицает: «Как ни тяготила его нужда, какой бы острой ни была потребность в деньгах, его поведение в обществе говорило о том, что никакие, даже самые худшие обстоятельства не могут заглушить в нем стремление сохранить те отличия, которые делают подлинного денди безупречным рыцарем духа».

Дендизм Бодлера (как затем Марселя Пруста) имеет еще одно измерение – причастность к «высшему», «элитарному», «исключительному» («поскольку это слово подразумевает подчеркнутую самобытность и тонкое понимание всего духовного механизма нашего мира»). Дендизм – это утонченность, «избранность», принадлежность к «сливкам», высшим аристократам. Сам Бодлер говорит о «последней вспышке героики в мире упадка» и «заходящем солнце» – в близящемся массовом обществе («мире упадка») дендизм обречен, ему ничего не остается, кроме самоубийства («самоубийство – высшее таинство дендизма», – скажет Ж. Крепэ). Духовная аристократия – могикане, «уходящие люди», своего рода невидимый «клуб самоубийц». В этом отношении дендизм – способ защиты, противостояние другим, наглядное свидетельство не кокетства, но нежелания «быть как все».

Бодлер, несомненно, – «прекрасная душа», влекущаяся к идеалу, но это безнадежно одинокая душа, не знающая ни радости любви к другому, ни радости самопожертвования; таким душам в высшей степени присущи самопоглощенность и эгоцентризм.