Холодный город - Холли Блэк

– Правда? – спросила она, думая о своих новых острых зубах и о том, что муки голода на время ослабли. Люсьен наверняка знает, что с ней происходит. Знает, что кровь вампира делает ее сильнее, но притворяется, что ничего не замечает, и изображает заботу: «Холодная, мертвая, противная кровь. Не пей ее больше!»

– Когда-то в Париже подавали запрещенный теперь деликатес, – говорил Люсьен. – Знаешь, кто такая овсянка? Неприметная птичка с золотистыми перышками и серо-зеленой головкой. Их откармливали просом, потом топили в арманьяке, жарили и съедали целиком – с костями, клювом и прочим. За трапезой полагалось накрывать голову салфеткой. Кто-то говорил, что это нужно, чтобы удержать аромат блюда, а другие считали, что это для того, чтобы скрыть свое лицо – и свой грех – от божьих глаз.

– Жестоко, – сказала Тана.

– Да, – согласился Люсьен. – Очень. Но вкус этого блюда и близко не сравнится с изысканным вкусом человеческой крови. Ты знаешь, каково это – глотать ее, горячую, с металлическим привкусом, чувствовать, как бешено бьющееся в извивающемся теле сердце проталкивает ее тебе в рот? В этот момент ты чувствуешь себя богом и в то же время плюешь ему в лицо…

Тана покачала головой, чувствуя, как в ней просыпается голод:

– Вы неплохо это описываете.

– Ну, – Люсьен слегка улыбнулся, – обычно я обеими руками за возможность плюнуть богу в лицо.

– Чего вы от меня хотите? – спросила она.

– Сделай так, чтобы Габриэль следовал плану. Чтобы он помнил его. И согласился жить дальше. Продолжай напоминать ему, что Паук враг, а я союзник. Понимаешь? Ты можешь мне не верить, но я по-своему любил его. То, что с ним произошло – моя вина. Я несу за это ответственность, но она уменьшится со смертью Паука. А ему будет легче перенести то, что с ним случилось, если ты будешь на нашей стороне. Я хочу, чтобы он был счастлив, а это значит, что я должен постараться, чтобы и ты была счастлива.

Тана медленно кивнула.

– Я сделаю все, что смогу, – сказала она.

Люсьен вдруг оказался ближе, чем она ожидала; Тана не слышала и не видела, как он подошел, и вздрогнула, когда он крепко взял ее за подбородок.

– Очень хорошо. Ведь мы никогда не знаем, на что способны, пока не попробуем.

Не дьявол искушает нас. Это мы его искушаем, маня возможностью проявить свои умения.

Джордж Элиот

Восемь лет назад Габриэля разделили на части.

Сначала Паук разрезал ему живот.

Вынул кишки и привязал к прутьям клетки.

Они выдавили его гранатовые глаза.

Поили гнилой кровью и желчью, кормили его собственной кожей.

Резали ножами, пороли кнутами с лезвиями на концах и вбивали в ступни ржавые гвозди.

Когда раны заживали, все начинали сначала.

Боль была такой чудовищной, такой безграничной, что заменила собой сознание.

Когда он пришел в себя, его воспоминания тоже были разъяты на части.

Он разорвал чье-то горло, но не помнил, чье.

Кровь была повсюду. Он скользил в ней, застывшей сгустками, словно свернувшееся молоко.

Чьи-то волосы застряли в решетке стока.

Он помнил, кто натравил на него мучителей. Помнил улыбавшееся ему лицо.

«Я мог бы сказать вам правду, – думал Габриэль, – Мог бы предоставить вам кого-то другого вместо себя.

Того, кто понравился бы вам больше.

Кому вы сделали бы еще больнее».

Но нет. Они забрали у него все до последней частицы.

И единственное, что ему осталось, единственное, за что он держался, была месть.

Это будет его сказка, его безумная колыбельная, тихо спетая губами, с которых содрана кожа.

И не важно, будет ли он попадать в ноты.

Мыслящая женщина спит с чудовищами.

Эдриенн Рич

Тана шла по коридору за Люсьеном мимо французских пейзажей и гравюр с кровавыми сюжетами. Они остановились возле тяжелой дубовой двери. Люсьен потянулся к ручке, но тут дверь распахнулась.

На пороге стоял Габриэль. Он был босой, в черных джинсах и футболке, в которых приехал в Холодный город. Одежда выглядела свежей, словно недавно выстиранной. Отступив на шаг, он жестом пригласил Тану и Люсьена войти.

– Видишь, я возвращаю ее, – сказал вампир, подтолкнув Тану так, что она невольно шагнула вперед. – В целости и неприкосновенности.

Тана нахмурилась:

– Ты что, в самом деле из другого времени?

Не обращая на нее внимания, Люсьен переступил через порог и закрыл за собой дверь:

– Надо поговорить, мои дорогие.

– Втроем? – насмешливо спросил Габриэль.

– Она твоя гостья, и мы должны ее развлекать. И присматривать за ней. Если верить тебе, она убила двух вампиров за сутки. Нет, правда, я не хочу оставаться с ней наедине. Она, должно быть, очень опасна, – Люсьен улыбнулся одними губами, вынул из кармана складной нож с костяной ручкой и принялся чистить ногти, выскребая кусочки кожи и частички запекшейся крови. Тана заметила что-то странное в форме его ногтей – как будто они превращались в когти.

– Ты прав. Я не должен был оставлять тебя с ней, – Габриэль повернулся к Тане и улыбнулся.

«Ты опаснее, чем рассвет». Помнит ли он, как сказал это? Но сейчас она не чувствовала себя опасной. Ей было противно и очень, очень страшно.

Тана осмотрелась, пытаясь понять, где она. Окна были из того же серого стекла. За ними все еще светило солнце, но чувство времени изменило ей. Возможно, день уже клонился к вечеру. На полу, около кровати, лежала кожаная сумка, из которой выглядывало несколько ножей. Интересно, где Габриэль прятал ее до своего эффектного появления на балу?

Комната была большой; в центре стояла кровать с балдахином, а у стены – кушетка, обитая лаковой кожей. Над ней висела картина – анатомически точное изображение человеческого сердца, лежащего на серебряной тарелке и кишащего червями. Тане это напомнило работы ее учителя изобразительных искусств, и она задумалась, не одна ли из них сейчас перед ней.

Может, сфотографировать червивое сердце и отправить снимок мистеру Олсону? Тана представила, как Люсьен с Габриэлем, злобно переглядываясь, позируют перед картиной, и поняла, что вот-вот истерически захихикает.

Это было неприятнее всего. Она могла просчитывать свои действия, планировать, не позволять себе сдаваться, но порой мозг закатывал ей сцены, отказывался работать и заставлял истерически хохотать. В такие моменты Тана чувствовала, что ходит по краю. Если она сейчас засмеется, то уже не остановится.