Золотой дом - Салман Рушди

На сорок дней и ночей после возвращения Апу Дом Голденов погрузился в траур, сделался неприступным, гардины были задернуты и днем, и ночью, и если кто‑то входил или выходил, то двигаясь воздушно, словно призрак. Нерон укрывался от всех глаз. Я мог лишь предполагать, что Петя вернулся к себе и с ним вместе, наверное, терапевт Летт, но это были только мои догадки. Петя Голден не наведывался к гробу брата, пока тот стоял в большом зале Золотого дома, не простил его, никогда больше не произносил его имя и ни разу не спросил, что сделали с телом Убы, есть ли у нее могила, которую он мог бы посетить, – не спрашивал никогда. Иные раны не могут исцелиться. Соседи по Саду жили своей жизнью и с почтительным пониманием относились к тому, что подраненный дом закрылся от их маленького мира. Я не ходил туда, хотя мне все так же сильно хотелось видеться с малышом Веспасианом. Разок я даже подумал, не выпросить ли у Василисы свидания с ним, но я прекрасно понимал, какой меня ждет ответ наотмашь, и придержал язык. Тем более и времени у меня в ту пору было в обрез, и у Сучитры, и у меня полно дел. В тот политический сезон мы попали в мир политической рекламы, особенно для женских групп и организаций, в защиту планируемого родительства, против грубой бесчувственности республиканцев по отношению к женским вопросам. Мы приобретали славу, в тот год наши видео были награждены премиями Полли, предназначенными для политической рекламы, особенный успех имел ролик с девочкой – жертвой секс-контрабанды, – рассказывавшей свою историю. Сучитра (для краткости она звалась теперь Сучи Рой) превращалась в медиазвезду, и я был счастлив ролью ее помощника. Итак, я отвернулся от смерти к жизни. Однако жизнь сделалась в тот год шумной и даже пугающей. За пределами закрытого Сада все было очень странно.

Выходишь из этого заколдованного – а ныне трагического – кокона и обнаруживаешь, что Америка порвала с реальностью и переселилась во вселенную комикса. Комиксы атакуют, говорила Сучитра. Год Джокера в Готэме и повсюду. Рыцаря в маске нигде не видно – время героев миновало, зато его главный враг в лиловом фраке и полосатых панталонах сделался вездесущ, явно смаковал пребывание в свете прожекторов и с очевидным наслаждением заграбастал всю сцену. Он быстро затмил Отряд самоубийц, жалких конкурентов, зато позволял некоторым из своих подручных воображать себя в будущем членами администрации при Джокере. Пингвин, Двуликий, Ядовитый Плющ, Загадочник выстраивались позади Джокера перед битком набитыми залами. Раскачивались, словно бэк-вокалисты ду-воп, пока их глава ораторствовал о несравненной красе белой кожи и красных губ перед восторженной аудиторией, сплошь в зеленых фриковых париках, распевавшей в унисон: “Ха! Ха! Ха!”

Происхождение Джокера было спорно, он и сам, похоже, охотно поощрял противоречивые версии, пусть сражаются в эфире, но один факт признавали все, и страстные последователи, и ожесточенные противники: он был законченный, со справкой, псих. Что изумительно, из‑за чего этот год выборов так отличался от всех прочих – безумец получал поддержку именно потому, что был безумен, а не вопреки. Любого другого безумие должно было дисквалифицировать – а его сделало героем в глазах приверженцев. Таксисты-сикхи и бесшабашные ковбои, неистовые блондинки из Старой правой и чернокожие нейрохирурги дружно признавались: мы влюблены в его безумие. Он не лепечет эвфемизмы, словно Каспар Милктоуст, стреляет прямо от бедра, говорит то, что хочет сказать, черт побери. Грабит любой банк, который ему приспичило ограбить, убивает всякого, кого ему припадет убить, вот наш парень. Тот черный рыцарь – летучая мышь улетел! Наступил новый день, то‑то будет весело! Гип-гип-ура Соединенным Штатам Джокера! СШД! СШД! СШД!

Год двух пузырей. В одном пузыре вопил Джокер, и толпы статистов смеялись как по команде. В том пузыре не менялся климат, и таяние арктического ледника означало всего лишь новые возможности для застройщиков. В том пузыре стрелки-убийцы осуществляли свои конституционные права, а родители убитых детей вели себя не по‑американски. В том пузыре, когда его обитатели победят, президент страны к югу от границы, откуда в Америку насылают насильников и убийц, принужден будет заплатить за строительство стены между обеими странами, чтобы убийцы и насильники оставались к югу от границы, где им самое место, и преступления прекратятся, и все враги страны будут сокрушены мгновенно и окончательно, и массовые депортации будут благом, а женщинам-журналистам никто не станет доверять, потому что у них кровь течет сами-знаете-откуда, и родители погибших на войне героев окажутся шпионами радикального ислама; международные договора больше не придется чтить, Россия станет союзником, и вовсе не потому, что российские олигархи участвуют в теневых предприятиях Джокера; значения многих понятий изменятся, многократные банкротства станут доказательством великой предприимчивости, и если против тебя подали три с половиной тысячи исков, значит, ты достиг высот в бизнесе; удушение партнеров и есть деловая хватка сурового парня; диплом от университета придурков свидетельствует о похвальной заинтересованности в образовании; Вторая поправка священна, а Первая нет, так что все, критиковавшие Лидера, за это поплатятся, и афроамериканцы это скушают, потому что им нечего, на хрен, терять. В этом пузыре знание приравнивалось к невежеству, верх стал низом, и самый подходящий человек, кому доверить коды от ядерного оружия – зеленовласый белокожий с красным, как рана, ртом смехунчик, четыре раза переспрашивавший военную комиссию, почему, собственно, так уж плохо пустить в ход ядерное оружие. В этом пузыре игральные карты с бритвенным лезвием – шутка, и цветок в петлице, брызгающий кислотой в лицо собеседнику – шутка, и хотеть секса с собственной дочерью – веселуха, и сарказм – шутка, даже когда то, что назвали сарказмом, не было саркастично. И ложь – шутка. И ненависть, и ханжество, и травля, и дата у нас на календаре была, или почти была, или скоро настанет, если шутки сработают, как задумано – 1984.

В другом пузыре, как давно объяснили мне родители, находился город Нью-Йорк. В Нью-Йорке, по крайней мере на тот момент, еще сохранялось что‑то вроде реальности, жители города еще опознавали мошенника, если видели его воочию. Мы в Готэме знали, кто таков Джокер, и не желали иметь дела с ним и с дочерью, которую он вожделел, и с дочерью, о которой он никогда не упоминал, и с сыновьями, которые “спортивно” убивали слонов и леопарда.

“Я овладею Манхэттеном!” – вопил Джокер, свешиваясь с крыши небоскреба, а мы смеялись над ним самим, не над его шутовством и похвальбой, и ему приходилось вновь тащить свой бродячий цирк в те места, где люди еще его не разгадали или, хуже того, прекрасно все поняли и потому‑то его полюбили – в ту часть страны, которая была безумна, как и он. К своему народу. Слишком многочисленному, чтобы мы могли спать спокойно.

То был год великой битвы между слетевшей с катушек фантазией и серой реальностью, между, с одной стороны, la chose en soi[65], возможно, непознаваемой, но, вероятно, существующей вещью в себе, миром, как он есть, независимо от того, что о нем говорится и как он воспринимается, Ding an sich[66], используем термин Канта, и, с другой стороны, тем мультяшным персонажем, который пересек границу между жизнью и страницей – тоже ведь нелегальный иммигрант, говорил я себе – и собирался превратить всю страну, псевдоразвлекательно, в пошлый комикс на современный лад, заполненный преступлениями черномазых, и жидами-предателями, и заднеприводными, и дырками, все эти слова он охотно пускал в ход, и пусть либеральная элита корчится; в комикс, где выборы подстроены, СМИ извращены, все, что нам ненавистно, в заговоре против нас, но в конце! Йееес! Мы побеждаем, пугало-парик превращается в корону, Джокер становится королем.