Стоять до последнего - Георгий Свиридов

Со стороны передовой доносились одиночные выстрелы, высоко в небе пролетали самолеты.

— Наши, — по гулу определил Миклашевский. — Бомбардировщики.

— Фрицам гостинцы повезли, — подтвердил Лелюшенко повернул к блиндажу. — Ты, Игорь, отдохни лучше, немного поспи.

3

Домой Лиза Миклашевская возвращалась поздно. Взяла по карточкам за два дня, чтобы завтра вечером после работы не толпиться в магазине. Ей очень хотелось есть, и она тут же, в магазине, не вытерпев, сунула в рот довесок. «Дома отварю картошку и открою банку консервов, — размышляла Лиза. — Вареная картошка и горох с мясом… Что может быть вкуснее! Андрюшка всегда только и просит такое, а у меня остались лишь три банки. Где взять еще, когда денег нет и продавать больше нечего?.. Ладно, живы будем — не помрем».

Лиза так и подумала: «Живы будем — не помрем!» — повторяя любимую поговорку хозяйки квартиры Марфы Харитоновны. Неделю назад, когда Лиза получила письмо от Игоря, в котором тот сообщал, что учеба его окончилась и он едет бить врага на фронт, мягко предупреждая, что командировка сложная и, возможно, долго от него не будет вестей, Лиза ахнула и залилась слезами. Но тут ее в оборот взяла Марфа Харитоновна, отчитала за «соленую воду», которую нечего «разливать по всяким пустякам», и сурово сказала:

— Поди умойся и приведи себя в порядок. И чтобы мои глаза не видели тебя такой расклеенной! Они там, на фронте, каждую слезу нашу бабью сердцем чуют и через то душевное расстройство получают… А с душевным расстройством какой из мужика вояка? Одна сплошная видимость!

Когда Лиза успокоилась, Марфа Харитоновна обняла ее за плечи.

— Эх, Лизавета! Живы будут, придут мужики наши! У меня вона три похоронки прибыло, а я не верю, что всех моих троих душегубы немецкие смерти предали. Не верю — и все!..

Ветер у самого дома налетел сбоку, хлестнул пригоршней колючего снега Лизе в лицо, заставляя зажмурить глаза, задержать дыхание, и снежной тучей помчался дальше по улице. Миклашевская открыла калитку и сразу увидела, как необычно ярко светят окна и оттуда, из дома, идут шум и веселье, словно там праздник справляют. «Померещилось», — подумала Лиза, закрывая глаза, однако веселый шум голосов летел навстречу. С чего бы это? И тут вдруг как будто кто-то ее толкнул в спину. Лиза сорвалась и бегом взбежала на крыльцо, распахнула двери. Ей почему-то показалось, что там Игорь, что он прибыл на побывку и устроил пир. Он же писал, что если встретятся, то закатит пир на весь мир!.. Почему такая ей пришла в голову мысль, она не могла ответить. Как была в пальто и валенках — шагнула в горницу.

За широким столом сидели женщины. Одни женщины. Из бригады Марфы Харитоновны. И пили самогон.

— Лизавета пришла! — Марфа Харитоновна поднялась навстречу. — Раздевайсь и садись за стол! Сегодня гуляем на радости! Федька, мой старшенький, жи-во-ой!..

Лизу раздели, усадили за стол, сунули в руки рюмку с самогоном, а она все оглядывала сидящих, все искала того, которого тут не было, виновато улыбалась чужой радости.

— Пей штрафной!

— Пей, родимая ты наша москвичка!

— До донышка, милая, до донышка!..

Горечь опалила рот, побежала огненной струей по горлу, обжигая внутренности. Лиза поперхнулась, но ей сунули в рот очищенную картофелину.

— Закусывай, милая! Мы на радостях литру выдули!

На столе стояла узкогорлая четверть с голубоватой жидкостью, в глубоких тарелках лежала крупная душистая вареная картошка, горкой в зеленой чашке громоздилась квашеная капуста, поверх посыпанная мелко резанным луком, и на блюдечках с розовой каемкой разложено тонко порезанное сало, вареная конская колбаса, пяток яичек. Такого обильного стола Лиза давно не видела.

— Мама! — Андрюшка сидел на коленях у розовощекой Варвары, уплетая хлеб с салом. — Мама!

Тепло комнаты, жар изнутри как-то сразу сняли с Лизы усталость, и она почувствовала себя легко. Она с аппетитом ела картошку, квашеную капусту, конскую колбасу и слушала грудастую Антонину, которая считалась невестой Федора, сына Марфы Харитоновны. Антонина — в который раз! — читала письмо Федора, присланное из госпиталя на имя матери.

Федор сообщал, что он жив и здоров, имеет ранение левой ноги, на которой у него перебита кость пониже коленки, однако операция уже сделана, ногу загипсовали, и доктор говорит, что кость непременно срастется.

И еще сын писал матери, как его полк пробивался к своим, выходил из окружения, что по ошибке их посчитали погибшими, а они вот целые и вышли с одним исправным орудием и пулеметами, которые отбили у фрицев. И еще сообщал, что сосед по койке у него — героический танкист Григорий Кульга, которому но указу орден Ленина вышел, и все его поздравляли. Танкист под Ленинградом храбрость проявил, а сейчас лежит израненный в госпитале, но уже его дела идут на поправку. А вот дружки его экипажа погибли в неравном бою.

— Читай дальше про приветы! — настаивали захмелевшие женщины.

Антонина, еще более зардевшись, дрогнувшим от радости голосом перечисляла имена и фамилии родственников и близких, кому Федор посылал пламенные приветы и поклоны, где среди прочих была названа и она. Не просто названа, а выделена отдельной фразой: «Сердечный привет соседке нашей Тоне, если она не позабыла меня».

Антонина сделала паузу и тихо сказала:

— Да как я его могу забыть, когда он у меня вот тут, — и приложила к своей пышной груди руку с письмом. — Вот тут!..

— Налить по такому случаю! — подала голос розовощекая Варвара. — За наших мужиков выпить следует!

После второй рюмки у Лизы голова пошла кругом. Она почувствовала, как тело расслабилось, словно из него вынули стержень, ноги стали непослушными и в груди разлилась радость. Она уже улыбалась, воспринимая чужое счастье как свое. Ей подсовывали еду, накладывали в тарелку очищенные картофелины, куски сала, огурцы, которые так приятно похрустывали на зубах.

— Ты же с работы, Лизавета, понятное дело… Ты кушай без стеснения!..

Кто-то завел патефон, и в натопленной, душной горнице поплыли звуки до боли знакомого танго. Бархатный голос знаменитой певицы выводил слова песни. Лиза, полузакрыв глаза, невольно вспомнила слабо освещенную просторную веранду на даче под Истрой, цветущую яблоню, заглядывающую в окна белыми ветвями, и они с Игорем под это танго, прижавшись друг к другу, медленно двигают ногами.

Ты помнишь наши встречи

И вечер голубой…

И тут, заглушая певицу, заглушая музыку, хлестнул другой, чужой, сильный женский голос, полный отчаяния и надежды. Лиза открыла глаза, хотела возразить, но не посмела, застыла с полуоткрытым ртом. Облокотившись на стол и подперев щеку, глядя в пустую рюмку, пела Марфа Харитоновна. Песню подхватили захмелевшие женщины, вкладывая в ее слова неутешную грусть и жажду радости.

Что стоишь, ка-а-ча-ясь,