Стоять до последнего - Георгий Свиридов

То-онкая ря-я-би-на-а-а…

Пропели песню до конца. Марфа Харитоновна встала и направилась к комоду, открыла верхний ящик и достала оттуда письмо. Лиза безразлично наблюдала за ней, бессмысленно чему-то улыбаясь. В голове шумело, а сердце как бы отделилось от нее и приостановилось в нежном томлении. Ей было хорошо, как никогда за последние месяцы. Она разрумянилась от тепла ласкового огня, что тек внутри у нее.

— А это письмо Лизавете, — сказала Марфа Харитоновна. — Пусть у нее сегодня будет радость!

От этих слов Лиза встрепенулась, потянулась всем телом к письму.

— От Игоря? Давайте сюда!

— Сначала спляши! — Антонина, выхватив из рук Марфы Харитоновны письмо, подняла его над головой. — Верно, бабоньки?

— Только покажи, от кого, чтобы танцевать с радостью! — Лизавета поднялась и шагнула к Антонине.

Та показала ей издали конверт. Пробежав глазами обратный адрес, Лизавета махнула рукой.

— От Марии Степановны, соседки по квартире… Я думала, от мужа!..

— Интересно знать, как там москвичи живут, — вставила Варвара, — читай и нам, Антонина!

— Можно? — спросила Антонина, глядя на Лизавету. — Тут секретов никаких?

— А какие сейчас секреты? — Лиза села на стул. — Читай! Но с первых же строк письма Лиза насторожилась. Чем дальше читала Антонина, тем быстрее Лиза трезвела.

— Ой, что же это! — Лиза закрыла лицо руками и громко заплакала. — Что же с ним? Да как такое могло случиться?

4

Разведчики проводили Миклашевского почти до самого берега речки. Лед сошел недавно, но тонкие льдинки, как стеклышки, еще плавали у берега. Вода сразу обожгла холодом, пронизывая тело до костей. «Скорей! Скорей! — торопил себя Игорь, двигаясь по илистому дну. — Скорей!»

Белесый предрассветный туман стлался по низине, окутывая пойму речки. Где-то впереди неясно очерчивались немецкие окопы. Миклашевский бежал к ним, вытянув вверх руку с листовкой:

— Не стреляй! Сдаюсь!..

Выстрелы грохотали за спиной. Пули дзинькали рядом, нагоняя противное чувство страха. Никогда еще ему не палили в спину, не стреляли свои. Игорь знал, что «стрельбой» руководит сам Лелюшенко, однако где гарантия, что в поднявшейся перепалке какой-нибудь добросовестный наш стрелок, приняв «перебежчика» за настоящего предателя, не всадит пулю в спину.

Миклашевский падал, вставал и снова бежал. Мокрая, холодная, вымазанная илом одежда прилипла к телу. Речка хотя и оказалась неглубокой, но берег был зыбко-илистым, да к тому же Игорь поскользнулся о какую-то корягу под водой, потерял равновесие, и пришлось окунуться с головой…

— Не стреляй! Не стреляй!

Немецкие окопы хранили молчание, словно там никого не было. Но Игорь знал, что за каждым его шагом наблюдает не одна пара зорких глаз, взяв его на мушку.

Оставалось преодолеть последние метров пятьдесят по открытой ровной площадке перед окопами. Немцы вырубили даже малейшие кустики, создавая чистое пространство непосредственно перед своей первой линией окопов.

Миклашевский, сделав глубокий вдох, вскочил, намереваясь единым духом одолеть прыжками это пространство. Но едва он бросился вперед, как за спиной, со стороны наших окопов, вдруг неожиданно загремели выстрелы.

«Еще прихлопнут, не добегу, — обожгла мысль Игоря. — Этого еще не хватало».

Миклашевский плюхнулся со всего маху на землю, уткнувшись лицом в пожухлую, колючую, прошлогоднюю траву.

Последние метры он торопливо прополз, не выпуская из руки листовку, оставляя на мерзлом рыжем дерне темный грязный след.

Добравшись до окопов, Миклашевский — странно подумать — испытывал какое-то облегчение, словно самое страшное осталось позади.

В окопе бросились в глаза чистота и аккуратность. Стенки окопов, чтобы они не осыпались, укреплены досками. Можно было подумать, что немцы здесь обосновались давно и надолго.

Проходы выкопаны глубоко, и можно было ходить в полный рост, не нагибаясь. И еще Игорю запомнились десятки солдатских глаз, которые смотрели с откровенным удивлением и недоумением, а некоторые и просто недоброжелательно, как бы задавая взглядами вопрос: какого, мол, ты черта поперся теперь сдаваться, когда наши дела не так-то блестящи и мы сами не знаем, как долго сможем удержаться на вашей земле?

Миклашевского повели под охраной к блиндажу офицера. Игорь шел по вражескому окопу и ловил себя на мысли, что в общем-то он никакой ненависти и злобы не испытывает к этим людям, одетым в военную форму.

Пережитые несколько минут назад страхи, когда по нему стреляли свои же и ранили, теперь уступили место облегченности и спокойствию.

Игорь тяжело дышал и ощущал во рту неприятную сухость. Правой рукой он зажал рану на левом боку, не зная, какая она там, а левой рукой, вернее, ладонью, схватился за простреленное правое предплечье, стараясь пальцами сдавить рану и приостановить кровотечение.

Потому и шел он, чуть согнувшись, ссутулившись, весь мокрый, в речном иле, чавкая сапогами, в которых еще была вода.

Офицер встретил перебежчика доброжелательно. Его, конечно же, предупредили. Среднего роста, плечистый, худощавый лицом. На вид не старше Миклашевского. На груди — Железный крест.

— Молодец!.. Карошо! — он похлопал Миклашевского по плечу и приказал по-немецки: — В тыл.

Игоря посадили в кузов машины и под охраной отправили на сборный пункт.

5

Допрос идет третий час подряд. Третий час идет дуэль. Миклашевского уже дважды допрашивали. Первый раз сразу же, на передовой. Второй раз — в полевой жандармерии. А вот сейчас перед ним опытный фашистский контрразведчик.

Под потолком горят электрические лампочки, освещая просторную неуютную комнату. Миклашевский сидит на табуретке у стены, которая покрыта темно-бурыми пятнами и, словно оспинками, выщерблена до красного кирпича — следы пуль. Хозяин кабинета, видимо, частенько прибегает на допросах к оружию. Справа — два окна с двойными рамами и решеткой. Слева — коричневый сейф, видимо, притащенный сюда из ближайшей сберкассы, да объемистый конторский шкаф, набитый бумагами, и возле него вешалка, на которой висят шинель и фуражка фашиста.

Прямо перед Миклашевским находится широкий письменный двухтумбовый стол из светлого дерева, местами ободранный и грязный. На столе телефон, раскрытая папка «дела», настольная лампа с розовым абажуром, чернильный прибор из темного стекла.

По ту сторону стола в высоком кресле сидит абверовец. Ему на вид лет тридцать пять, не больше. Ворот черного мундира расстегнут. Широкая шея, как у борца, и небольшая для такой фигуры голова. Темные волосы спадают на выпуклый лоб, отдельные пряди достают до коротких бровей, под которыми примостились недоверчивые, злые глаза. Они кажутся алюминиево-светлыми от падающих лучей. Говорит он по-русски чисто, без акцента. Он сам сказан Миклашевскому, что жил десять лет в Харькове, работал инженером на тракторном заводе и служил тайно Германии. «Прозевали гада», — подумал Игорь.