Императрица семи холмов - Кейт Куинн

Зато я помню солнечные деньки, утреннюю росу, что высыхала всего за час, стоило взойти солнцу, помню облачка пыли, вздымаемые нашими сандалиями. Еще я помню крутые горы, поросшие сосновым лесом, которые неожиданно обрывались зелеными долинами или ледниковыми озерами. Помню алый плащ Траяна, когда он скакал впереди колонны, вместо того, чтобы прятаться за спинами стражи в ее середине. Время от времени он, пристально вглядываясь в горизонт, объезжал нашу колонну с флангов.

Мы оставляли после себя сожженные деревни, обычно в наказание за пособничество мятежникам. Но лично я не поднес факел ни к одной крыше. Я как сейчас помню девушку в красном платке и ее огромные, влажные глаза, – такие глаза были у всех местных женщин, – как она смотрела на нас поверх спин своих овец, пока мы маршировали мимо. Прыщ даже влюбился по уши в одну местную девчонку, с которой познакомился у источника, и несколько недель таскал ее за собой. Какое-то время она спала в нашей палатке – готовила нам еду, в которую добавляла какие-то странные местные овощи, и обучала Сабину своему языку. Впрочем, спустя пару недель девчонка сбежала от Прыща, по всей видимости, устав от бесконечной дороги. Мы же еще долго подшучивали над Прыщом, пока в один прекрасный день он в ярости не набросился на нас с кулаками.

Помню также, как я впивался глазами в нашего орла, когда тот, сияя и переливаясь на солнце, гордо плыл над нашими головами на высоком древке. Аквилифер, в плаще из львиной шкуры, не менее гордо вышагивал впереди колонны. Орел же с надменным, я бы даже сказал, царственным видом, проплывал мимо чужих полей, и я, не в силах сдержать свой восторг, запрокидывал голову и издавал ликующий клич. И тогда этот мерзавец, наш центурион, подъезжал ко мне и больно бил меня по плечу древком.

Я помню моих товарищей. Смуглые пальцы Филиппа, бесконечно катающие игральную кость. Прыща, вырезающего для своей дакийской зазнобы браслет из мягкого бука. Когда же она сбежала, он в сердцах швырнул его в реку. Симона, который постоянно пытался вычислить, в какой стороне лежит Иерусалим. Моих братьев. И никого из них больше нет в живых. Только я.

Помню я и Тита. По идее, этому неженке было не место среди нас: его единственным желанием было поскорее вернуться домой и больше ни ногой в армию. Тем не менее он был одним из нас. Приходил к нам каждый вечер – посидеть у нашего костра, закончив свои дела у легата. Помнится, он смешно складывал свои длинные ноги под удивительно чистой туникой и потчевал нас россказнями про других офицеров. В том числе и про самого Траяна. По большому счету он каждый вечер рассказывал одно и то же, но мы с охотой его слушали, и даже просили повторить его байки. Помню, его перекошенное лицо, когда он впервые отведал «поски». Это кислое солдатское вино, которые мы получали вместе с пайком.

– Что это? – спросил он.

– Поска, – с улыбкой ответил я. – Производится из лучшего уксуса в империи. Им отлично промывать раны. Пей до дна.

– Лучше налей его в шлем, – посоветовал Симон, – и подержи в нем ноги. Лучшее лекарство после долгого марша. Дай ногам отмокнуть в поске, и мозолей как не бывало. Назавтра можно шагать дальше.

– Надеюсь, ты после этого вино не пьешь? – в ужасе спросил Тит.

– Если ты такой брезгливый, можешь его процедить, – пояснил Прыщ, и мы все покатились со смеху. Тит же вылил содержимое кубка на землю.

Помню, как первый раз Адриан вымазался в грязи. Колонна остановилась на берегу разлившейся реки. Топографы возились с картами, пытаясь выяснить, где же находится ближайший брод. Тот хотя и был обозначен на карте, в половодье исчез под водой.

Я сел на дороге, со стоном сбросил с плеч вещмешок и блаженно вытянул усталые ноги. Впрочем, так поступил не я один. Трибуны тем временем верхом унеслись на соседний луг, где затеяли какие-то дурацкие игры. Но тут из-за деревьев вышел олень – самец с красивыми, ветвистыми рогами, венчавшими его голову, словно корона. Адриан сидел поодаль верхом на своем жеребце, с усмешкой наблюдая за детскими забавами офицеров, однако стоило ему увидеть оленя, как усмешки как не бывало. Он тотчас весь напрягся и выхватил у сидевшего рядом легионера копье.

Испуганный олень бросился в бегство. В считанные мгновения Адриан догнал его, а в следующий миг метким ударом пронзил ему сердце. Из раны ему на ноги фонтаном брызнула кровь, но Адриан лишь растерянно заморгал, как будто стряхивая наваждение, – и лишь потом расплылся в улыбке.

– Он обожает охоту, – позже сказала мне Сабина. – На оленей, кабанов – на всех, за кем можно броситься в погоню верхом или пешком. Странно, не правда ли? На вид его никогда не примешь за охотника. Ведь он любит животных и ненавидит грязь.

– Охота здесь ни при чем, – ответил я. – Ему нравится убивать.

Эта еще одна картина, которая частенько будет меня по ночам. Адриан с копьем в руке, улыбаясь, смотрит на свою забрызганную кровью ногу. Кровь была темной, но в моих снах она ярко-алая.

А еще я помню Сабину. Как ее непослушная коса вечно расплеталась. Как ее пальцы мяли и массировали мне ноги после двадцатимильного марша, пока все мои мышцы не превращались в кисель. Как она постоянно повторяла «Ой как интересно!», когда Филипп учил ее держать игральную кость. Или когда Симон учил ее еврейской молитве о хлебе. Или Прыщ показывал ей, как соскребать ржавчину с кирасы. Сначала ее короткий носик под палящим солнцем сделался коричневым, а затем на нем выступили веснушки. Не знаю, как ей это удавалось: подкупала ли она служанку и стражников или взяла с них клятву держать язык за зубами, но Сабина днями шагала пешком рядом со своей повозкой, в которой ей полагалось путешествовать в относительном уюте, а примерно половину ночей проводила в моей палатке. И что самое удивительное, мои друзья даже не догадывались, что перед ними жена легата. Раз в неделю она облачалась в шелка и присутствовала на императорском ужине, похожая на богиню, но в остальное время расхаживала в простом шерстяном платье и грубых сандалиях, как любая другая женщина, которая решилась сопровождать своего возлюбленного в поход. Я слышал истории о богинях, которые спускались с небес на землю, и никто даже не мог заподозрить, кто они такие. Кто знает, может, моя малышка Сабина и впрямь была богиня.

Помню, как я потешался над ней. Какую гримасу она скорчила, когда впервые отведала овсяной похлебки, приготовленной в шлеме. Затем, водрузив себе на голову этот же шлем, правда, уже в палатке, она в чем мать родила безукоризненно изобразила все парадные маневры легиона. Видели ли бы вы, какое серьезное лицо было у нее при этом!

Я невольно восхищался ею: она не жаловалась и не ныла, а продолжала бинтовать натертые ноги, пока те наконец не привыкли к долгой ходьбе. На переправах она постоянно уступала свою роскошную повозку женщинам с детьми, чтобы они могли в безопасности перейти брод, вместо того, чтобы бороться с коварным течением. А какую головомойку она учинила как-то раз нашему лекарю! Армейские лекари не спешили оказывать помощь женщинам и детям, мол, тех в поход никто не звал, сидели бы лучше дома, так что незачем тратить на них драгоценные снадобья.