Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре - Дорис Бахманн-Медик

постколониальным поворотом. Третье пространство служит выражением заведомо трансдисциплинарной концепции пространственности – это пространство чрезвычайной концептуальной открытости[887] по ту сторону привычных границ, место движений и сообществ, которые выявляют новые области политического действия и политики пространства. Оно должно ускользать от всяческих фиксаций реальными физическими пространствами с их территориально закрепленным балластом традиций. «Реальные-и-воображаемые пространства» осмысляются как пространства, реципируемые одновременно материально и символически, реально и сконструированно, в конкретных пространственных практиках и в образах.[888] Принимая во внимание постколониальную исходную позицию этой концепции пространства, можно также утверждать, что пространственный поворот форсировало то же самое эмфатическое понятие пространства, которое не в последнюю очередь должно преодолеть эссенциализации прежней этнической политики.

Помимо метафоризации пространственный поворот – как и некоторые другие «повороты» – прошел стадию повышенной эмфатизации: «Возникает пространство тотальной открытости, пространство противостояния и борьбы, пространство разнообразнейших репрезентаций».[889] Несмотря на близость идее «третьего пространства» Хоми Бабы, эта концептуализация не остается просто фигурой мысли, но связывается с физическим пространством – отталкиваясь от комплексного влияния Лос-Анджелеса как мегаполиса, концентрирующего множество противоречивых слоев в одном месте, которое связано с иллюзией пространства и в то же время может восприниматься как «реальное-и-воображаемое место». Такой пространственный акцент с большей вероятностью позволяет конкретизировать «третье пространство» как чреватое действиями промежуточное пространство, каковое может использоваться именно в многогранных переходных процессах между культурами, гендерными ролями и в миграционных ситуациях – для согласования и сглаживания различий.[890]

Пространственная репрезентация и техники «маппинга»

Пространственный поворот ориентируется на практики осмысления и освоения пространства, но в то же время и на формы пространственной репрезентации. Когда речь идет о «топографическом повороте» (topographical turn) как о русле, в котором движется spatial turn, на передний план выходит акцент на изображение: «в отличие от пространственного поворота, в рамках которого возникает интерес прежде всего к практикам конструирования пространства, культурологический подход (топографического поворота. – Д. Б. – М.) связан с интересом к техникам и формам репрезентации».[891] Карта как объект анализа привлекает здесь к себе особое внимание, однако лишь в ходе методологической реализации или даже стратегического использования пространственного и топографического поворотов в процедуре «маппинга» (mapping»). Маппинг больше не относится к картам в узком смысле, но становится общей (метафоризированной) моделью упорядочивания действительности, моделью организации знания: маппинг тела или пространства,[892] маппинг будущего,[893] маппинг постмодерна[894] и т. д. Такие области картографирования предполагают расширение физической карты до «ментальных карт» («mental maps»), то есть до символического и прежде всего субъективного наполнения картографических элементов различными значениями. Ментальные карты отсылают к комплексности пространственной перспективы, к зонам сопряжения пространства и времени, на основе наложения (субъективных) актов воспоминания на физически-пространственные структуры.[895] Они представляют картографирование как ментальную операцию.

Впрочем, анализ ментальных карт не является порождением пространственного поворота.[896] Еще дискурс постмодерна заложил фундамент для концептуализации ментальных карт и когнитивного маппинга (Фредрик Джеймисон),[897] а также для понимания пространства как средства взаимообмена, как средства языка и символического наполнения (через содержимое памяти, империалистические приписывания и т. д.). Конструирование пространства при помощи символизации задает пространственному повороту ключевой вектор движения. Потому что внимание направляется также на то, как карты не просто отображают естественные отношения, но выражают акты измерения и символического кодирования вплоть до манипуляций, что не в последнюю очередь позволяет использовать их в качестве инструментов политического господства.

Операционализация критической – и даже политической – пространственной перспективы методами картографирования (маппинга) существенно смягчается в примечательной немецкой версии пространственного поворота, представленной в работах историка Карла Шлёгеля. Пространственный акцент Шлёгеля тоже закрепляется на географических картах, однако последние служат скорее тому, чтобы в топографическом смысле выявить одновременность пространственных связей и обнажить пространственные отношения через чтение карт как «визуализацию».[898] Нельзя не заметить здесь связь с иконическим поворотом (iconic turn): «История демонстрирует свою визуальную, иконографическую сторону».[899] Однако очевидна и сопутствующая этому деполитизация: посредством карты здесь репрезентируется одновременность, «единство времени, места и действия».[900] Утрачиваются всяческий анализ власти и перспектива действия, которые в постколониальных побуждениях к спатиализации, исходящих от «третьего пространства», еще обладали важным значением. Вместо этого здесь подчеркиваются два других аспекта. С одной стороны, пространственный поворот признается новой оптикой, перед которой – ввиду синхронности и нагромождения различных, прежде анализировавшихся отдельно друг от друга пространственных измерений – стоит задача изобразить комплексность исторических процессов и к тому же в таком масштабе, какой не позволял себе ни один другой «поворот»: «Обращение к месту всегда подспудно оправдывало histoire totale (тотальную историю. – Примеч. пер.)».[901] С другой стороны, пространственный поворот должен вновь продемонстрировать способность идеи пространства противостоять дематериализациям лингвистического поворота. Именно события 11 сентября 2001 года напомнили Шлёгелю, «что существуют места: места, а не просто символы, знаки, репрезентации чего-либо… города, которые можно поразить, башни, которые можно разрушить».[902]

Пространственный поворот, таким образом, означает у Шлёгеля давно назревшее и вытесненное текстуализмом и культурализмом внедрение в материальность пространств: раскопки, поиски следов и связующих линий, – тем самым Шлёгель выступает в поддержку исследования конкретных мест, свидетельств очевидцев и экспедиций также и в исторической науке. С оглядкой на рефлексивный поворот, удивительными в этой установке не в последнюю очередь оказываются ее последствия для изображения истории. Потому что в будущем историографические описания культуры также должны скорее изображать поля, отмечать точки пересечений и линии взаимосвязей.[903] Тем самым вместо «нарративов эволюции»[904] смогут утвердиться другие формы репрезентации, соответствующие противоречивому, конфликтному и раздельному сосуществованию различных миров – межжанровые «нарративы синхронности»,[905] как называет их Шлёгель.

Удивительным образом все же просматривается (европоцентристская) политическая цель: произвести новое измерение Европы. Однако такое измерение пространства не учитывает людей, остается сугубо картографичным и не сообразуется с действиями и отношениями. К тому же концентрация на «производстве нового европейского пространства»[906] после расширения на восток или также на запад заставляет предполагать, что существует некоторое различие между двумя версиями пространственного поворота.

Так, англо-американская, международная версия очевидным образом ориентируется скорее на глобализацию, на большие пространства мировых пространственных отношений и политику пространства. И, напротив, кажется, что немецкоязычная версия – за исключением некоторых политически окрашенных подходов культурной географии[907] – ориентируется преимущественно на сферу европеизации или в любом случае (возможно, под влиянием истории повседневности и исторической антропологии) – рассматривает скорее пространства локального и регионального опыта. Такой диагноз обнаруживается, когда spatial turn или topographical turn обращаются к собственным способам изображения поворота к пространству, иными словами, когда различные теории пространства «локализуются» по тому или