Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре - Дорис Бахманн-Медик

Учитывая такие горизонты мировой литературы и дискуссий о ней, кажется, что как минимум и в немецком литературоведении утверждается политический ракурс пространства. На этом фоне именно литературы мира смещают европоцентристскую карту своими практиками переписывания и ре-маппинга.[942] Топография реализма и, так или иначе, последовательного раскрытия пространства, воплощающая устойчивый принцип описания также и в культурологии, все более теряет свои позиции.[943] Таким образом, тексты действуют как посредники «воображаемой географии». Салман Рушди показал это в романе «Сатанинские стихи» через изображение гибридных пространств, через «превращение Лондона в тропический город».[944] Но и роман «Карты» рожденного в Сомали Нуруддина Фараха[945] является образцом топографического повествования, а особенно – карибский роман «Тексако» Патрика Шамуазо.[946] Через нарративную топографию неконгруэнтные миры помещаются здесь в констелляцию одновременности, изображается приписывание местам нагруженности чувствами и отголосками памяти, а субверсивные действия по конструированию пространства даже на уровне изобразительных форм выражаются через процессы креолизации.[947] Не в последнюю очередь такие транснациональные случаи освоения пространства связывают литературу и искусство в один масштабный проект «культурных топографий», заинтересованный в «технике топографической организации мышления»[948] как центральном исследовательском поле культурологии.

Теоретически заостренное переосмысление пространства и локальности, трансграничности и топографий означает для литературоведения настоящий поворот. Оно уводит от переоценивания внутренних пространств и раскрывает значимость реальных пространств – как темы, а также как контекстуальных условий художественных текстов. Поворот этот скорее топографический, нежели пространственный, поскольку непосредственно связан с репрезентациями: топография как (о)писание пространства. Подобная литературная топография, вновь обращающаяся к ранней «поэтике пространства» Гастона Башляра,[949] конкретным образом отражается, например, в локализациях посредством таких «атлантов», как литературные и философские тексты,[950] – усваивая и топографическую традицию, которая обнаруживает свое средоточие в «Атласе Мнемозины» Аби Варбурга, где историческая констелляция представлена как визуальный процесс (ср. iconic turn).

Аспект локализации художественных текстов приводит англиста и компаративиста Хиллиса Миллера в книге «Топографии» к вопросу о том, как в романах, стихотворениях и философских текстах работают топографические описания и что они означают.[951] Пространственный или топографический поворот здесь также – хоть и подспудно – играет свою роль. Ведь и литературные ландшафты считаются не заданными объектами описания, но результатом человеческих или же поэтически-языковых действий, приписываний и проекций. Именно перформативные возможности языка производят пространства, которые являются чем-то большим, нежели просто поведенческой средой. Топографическая литература добивается «трансформации пустого пространства в целый мир».[952] Вместе с тем через топографическую рефлексию литература сообщает собственное отношение к миру, свою связь с координатами исторической реальности. Свои пространственные заслуги литература демонстрирует не только в области текстуальных территорий[953] в художественных текстах. Они обнаруживаются и в сфере перевода теорий, литературных теорий, «путешествующих теорий» («traveling theories»). Используя такую пространственную перспективу, Миллер ступает на территорию переводческого поворота и вместе с тем помещает в фокус внимания топографическую локализацию теорий, их отнесенность к определенному местонахождению и связь со средой возникновения. Теориям и концептуальным понятиям – о чем нельзя забывать при всей их переводимости – также свойственна культурная специфика и локальность, поэтому их нельзя безболезненно «переместить» через культурные границы.

Культурная топография означает смежный пространственный горизонт, в котором один весомый немецкий сборник научных трудов по итогам соответствующего симпозиума о «топографиях литературы» также целенаправленно осмысляет топографический поворот в аспекте литературоведения.[954] Исходной точкой здесь оказываются не заданные пространства, локации или места, но производство пространства топографическими культурными техниками, картографированием, репрезентацией, локализацией, движением, образованием сетей и т. д. За рамками простого созерцания пространства, как пишет в предисловии к сборнику его составитель Хартмут Бёме, центральные исследовательские категории представлены физической материальностью и медиаопосредованием пространства: «Пространство никогда не присутствует просто так. <…> Потому что пространство – это в первую очередь пространство материальное, то есть обременяющее и требующее напряжения».[955] Кажется, будто такой подход подтверждает предполагаемую «оседлость» немецкого пространственного дискурса в противоположность концептуальным взлетам пространственного поворота. В любом случае подчеркнуто дисциплинарный угол восприятия поворота к пространству заземляет отношение к феномену «поворота», что само по себе, конечно, не может не подкупать. Однако остается спорным, достаточно ли этого топографического понимания пространства, чтобы оценить заслуги мировых литератур в формировании культурных топографий. Его применение к анализу транснациональных, трансграничных художественных явлений позволяет не только рассмотреть литературу с точки зрения рефлексии границ, связи с путешествиями, истории завоеваний, перемещения в пространстве, но и задаться вопросом о художественном «изобретении» и переосмыслении организующих пространство отношений, а также о причастности литературы к политически-концептуальным стратегиям маппинга. В этом отношении локализация собственной пространственной перспективы в указанном сборнике отстает от уже довольно дифференцированного международного пространственного дискурса, поскольку обращается лишь к «недавно провозглашенному топографическому повороту»,[956] чтобы разметить новую область литературоведения. Лишь дальнейшее расширение литературоведческого понимания пространства в направлении нового – и междисциплинарного – диалога с международным теоретическим развитием позволяет более продуктивно использовать разносторонние методологические идеи разветвленного пространственного поворота.

Наконец, такого рода транснациональная перспектива способна раскрыть потенциал литературоведческой рефлексии пространства для «теоретического проекта картографирования пространств (mapping spaces)», олицетворяющего вместе с тем и направленный против европоцентристской топографии ответный дискурс. Цель создания такой теории – вникнуть в суть «промежуточных пространств», в которых образуются дискурсы меньшинств. Важные точки опоры в этом плане намечает Зигрид Вайгель в статье о «топографическом повороте».[957] Возможно, их следует еще более систематично перенести на интерпретацию художественных текстов, к примеру, чтобы с этой концептуальной позиции по-новому взглянуть на разлад между культурной идентичностью и национальной территорией в поле миграционной литературы – или на художественные описания пространств, как это сделала Вайгель в другой работе на примере «топографической поэтологии» Ингеборг Бахман: места и пространства нагружены здесь вписанными в них воспоминаниями, либо же в отношении других «уголков» памяти они переходят в категорию «промежуточных пространств».[958]

Именно места памяти заставляют здесь обратиться к исторической науке. Так как историческая наука традиционно работает больше хронологически, даже если не ограничивается установлением временно́й последовательности исторических событий, то категория пространства означает для нее особенно большой вызов. После таких предшественников, как Фернан Бродель с книгой о Средиземноморье,[959] с недавних пор возрастают тенденции «опространствливать исторические нарративы» (Соджа).[960] Не в последнюю очередь это продемонстрировал и 45-й конгресс немецких историков в Киле, посвященный теме «Коммуникация и пространство» в широком спектре ее применения, вплоть до транскультурной исторической науки и истории экономики и предпринимательства.[961] При этом кажется, что преобладает предметно-ориентированное обращение к «пространству» как к теме – аналогичным образом культурная история фокусировалась