Американская грязь - Дженин Камминс

Они побежали не потому, что надеялись уйти от преследователей, но скорее вопреки всей тщетности этой затеи; их подгонял ужас. Они бежали, потому что понимали: если их поймают, когда их поймают, все, чего они с таким трудом добились на этот момент, окажется впустую. Что бы ни пришлось пережить каждому из них, чтобы добраться сюда, – все это будет напрасным. Они понимали, что в лучшем случае их схватит человек, который подчиняется требованиям своей формы, который заключит их под стражу, оформит, перечеркнет весь проделанный ими путь и отправит обратно в начальную точку маршрута. Это в лучшем случае. С другой стороны, возможно, эта операция вовсе не была официальным мероприятием. Может, никто не планировал их оформлять, снимать отпечатки пальцев и возвращать домой. Причины погони могли быть куда более гнусными: похищение, пытки, вымогательство, фотография отрубленного пальца с угрожающей подписью, которую затем отправят родственникам на север. Медленная, мучительная смерть, если никто не заплатит выкуп. Подобных историй было столько же, сколько камней на этом поле. Все мигранты их слышали. Они бежали.

По мере того как они с сыном продвигались по вспаханной земле, в голове у Лидии не осталось ничего, кроме мысли о беге; бежали они на пределе возможностей. Сестры постепенно вырвались вперед. Лука старался изо всех сил, но его ноги были слишком коротки. Неважно. Пропыхтев, поезд остановился именно там, где было приказано, и фургоны теперь пересекали колею позади него; один agente заговорил в мегафон:

– Остановитесь. Вам некуда бежать. Братья мигранты, присядьте и переведите дух. Мы здесь, чтобы забрать вас. Мы заберем вас и без вашего согласия. У вас есть выбор: обрадовать нас или разозлить. Братья мигранты, мы привезли еду и воду. Присядьте и дождитесь, пока мы вас заберем.

Этот бестелесный голос, исходящий из широкой груди мужчины в маске, разносился по голым полям в сопровождении повизгиваний мегафона; за всю свою жизнь Лука не слышал ничего более жуткого. Эти слова стремились лишить мигрантов сил, убедить их в собственной беспомощности, и на кого-то это подействовало. Группа беглецов поредела. Мужчины останавливались, подпирали руками бока и колени, хватались за грудь в попытке отдышаться. Они задирали к небу лица, и на них читалась смесь бессильного гнева, ужаса и смирения. Они садились на землю, вытянув перед собой ноги, и накрывали головы ладонями.

На Луку этот голос оказал обратный эффект: он не сник, но побежал еще быстрее. Он вспомнил, как раньше abuela иногда просила его спуститься в подвал и принести из холодильника еще одну бутылку имбирного эля; мальчик понимал, что нужно просто пойти и сделать как сказано, но всякий раз очень боялся, потому что в подвале было жутко. Даже если включить весь свет и постоянно петь себе под нос, все равно на обратном пути, где-то на середине лестницы, тебя всегда догоняло это леденящее кровь чувство, будто кто-то идет следом, касается изгиба твоей шеи и вот-вот схватит за лодыжку и утащит в темную пропасть. Мегафон пробуждал похожее ощущение, только в тысячу раз сильнее, потому что на этот раз угроза была реальной.

Сжимая мамину руку, Лука бежал вперед в мокрых штанах и вспоминал ужасы, пережитые в зеленой душевой кабинке. Вдруг Мами вскрикнула, и тут же время словно замедлило свой ход: мамин вопль, как материальный объект, вспузырился, выпорхнул из ее рта, словно живая птица, и улетел куда-то прочь, но Мами осталась на месте.

Потом она отшатнулась назад и начала падать – все ниже и ниже. Повалилась на землю – очень, очень медленно. И Лука – поскольку он знал, как стреляют в людей; поскольку он только что видел, как много оружия у la migra; поскольку вся его родня погибла от пули – вполне разумно предположил, что Мами умерла. Зачем бы иначе ей так кричать? Зачем падать? Как же медленно тянулось время. Сначала мамины руки. Потом голова и плечо. Бежала она довольно быстро и потому буквально влетела в землю. Ее спина и зад. Колени. Вот она стоит на коленях в грязи, и Лука больше не держит ее за руку. Она стоит на четвереньках. Мальчик хотел до нее дотронуться. Но боялся. Он боялся, что Лидия осталась в такой позе только из-за какой-то странной прихоти природы, что, если он нарушит равновесие, она повалится на землю и тело ее больше никогда не оживет. Но Лука поборол этот страх. Он потряс Мами за плечо и сказал:

– Мами, давай! Бежим!

Он заметил, что крови не было. Ни капли крови. Gracias a Dios. Мальчик снова мог дышать.

– Я не могу бежать, – ответила Мами. – Не могу. Прости, милый. Моя лодыжка.

Она поднялась. Лодыжка! Все дело было всего лишь в лодыжке. Мами попыталась на нее наступить. Больно. Но не чересчур. Сделав несколько шагов, она поняла, что бежать не сможет.

– Ладно, – сказал Лука.

У него взмокло лицо. Обернувшись, он увидел, что фигуры Ребеки и Соледад становились все меньше и меньше. В этот жуткий момент мальчик испытал эйфорию. Потому что голос Мами по-прежнему звучал, а сестры по-прежнему бежали вперед. Лука обхватил Мами за талию, и та накрыла его рукой. «Неважно, все это неважно, – думал Лука. – Главное, что с ней все в порядке».

Лидия прижимала лицо сына к бедру, чтобы тот не видел, как по ее щекам катятся слезы. Она еще не знала, что ее лицо плотным слоем покрывала грязь и что слезы уже оставили после себя предательские бороздки, которые выдадут, что она плакала, даже когда влага просохнет.

– Все хорошо, mijo, – сказала Лидия. – Мы имеем право здесь находиться, имеем право ездить по собственной стране так, как нам хочется. Мы мексиканцы. Они ничего нам не сделают. С нами все будет в порядке.

Лука ей поверил, но сама себя Лидия не убедила. Фургоны разъехались в разные стороны, чтобы согнать беглецов в кучу. Самый дальний уже поравнялся с сестрами и теперь зажимал их в кольцо.

– Братья мигранты, остановитесь. Присядьте и дождитесь, пока вас заберут.

Из ближайшего фургона выпрыгнул agente и подошел к Луке и Лидии, удерживая руку на большом автомате. Не говоря ни слова, он махнул дулом в сторону, чтобы показать, куда надо идти.

Когда Лидия была подростком, у нее умер дядя, и тетя потом снова вышла замуж – за человека, который владел скотоводческой фермой в Халиско. На свадьбу они с родителями и сестрой два дня ехали по побережью, и Лидия до сих пор помнила чувство, с каким впервые ступила на территорию ранчо: в ушах у нее стоял ветер, и повсюду носились собаки, сгонявшие в стадо испуганный скот. Черно-белые псины-трудяги без устали нарезали гигантские круги, чтобы собрать встревоженных коров вместе. Коровы перетаптывались, то и дело беспокойно вздрагивая. Лидия помнила, как в тот день все восхищались этими собаками: какие же они веселые, как фыркают, как радостно носятся по кругу! И какая дисциплина! Как легко им все дается! И только Лидии было жалко напуганных коров. Казалось, все забыли, что они тоже животные. Это воспоминание вернулось к ней в тот самый момент, когда черно-белые фургоны брали в кольцо охваченных паникой мигрантов. Никогда прежде Лидия не сравнивала себя с животным, ни специально, ни по какой-то случайной ассоциации, так что это воспоминание теперь сопровождалось сокрушительной тоской. В этом поле все они походили на скот. Лидия чувствовала себя добычей.