Беззаботные годы - Элизабет Говард

Он вспомнил обломки керамики из огорода, ржавый гвоздь, камень, найденный в Бодиаме, и пенни георгианских времен, пожертвованный Бригом, и сказал:

– Не понимаю, что им сделается. Если они до сих пор сохранились, значит, продержатся еще несколько лет, даже если их никто не увидит. В любом случае я уже знаю их как свои пять пальцев. – Он расстегнул ремень с пряжкой в виде змеи и с упавшими до щиколоток шортами прошаркал к комоду, чтобы взять другие. – Может, лучше позовешь Кристофера? Он сможет быть хранителем отдела естественной истории.

– Отлично придумано! Сейчас позвоню в Милл-Фарм и приглашу его.

Но трубку взяла тетя Вилли, которая понятия не имела, где Кристофер.

* * *

Весь обед, на который ему даже глядеть не хотелось, Кристофер просидел, мучаясь тошнотой. Он всегда с трудом переносил поездки в машине: когда он снимал очки, у него раскалывалась от боли голова, когда надевал их – начинало укачивать. Хорошо еще, за рулем сидела мама. Хуже бывало, когда машину вел папа, потому что он всегда выставлял Кристофера болваном и слабаком и злился из-за каждой остановки, а Кристофер боялся, что его стошнит прямо в машине и неизбежно разразится жуткий скандал. Порой ненависть к отцу вспыхивала в нем с такой силой, что он представлял, как отец падает замертво или в него ударяет молния и он хотя и не умирает, но не может больше выговорить ни слова. И конечно, от этого Кристофер сразу чувствовал себя чудовищем и сгорал от стыда. Но обычно он воображал, как делает что-нибудь удивительное – вернее, довольно заурядное для большинства людей, но недоступное ему, – и делает настолько хорошо, что отец говорит: «Ну надо же, старина Крис! Это было превосходно. Я думал, так не умеет никто, а тем более ты!» Он бы купался в лучах восхищения, а его отец иногда небрежно обнимал бы его за плечи жестом, который у мужчин означает глубокую привязанность, а может, даже и любовь, только о ней упоминать ни в коем случае нельзя. Порой ему представлялось, как отец язвит и отпускает уморительные шутки в адрес кого-нибудь другого и призывает его посмеяться вместе с ним. Это была своего рода отвратительная роскошь: сразу же устыдившись, он еще долго чувствовал себя виноватым. Как он мог согласиться наблюдать или даже участвовать в этом действе только потому, что перестал быть жертвой, если прекрасно понимал, насколько это мучительно? И он опять наполнялся ненавистью к отцу и к себе – за то, что искал одобрения такого негодяя. Наверное, и сам он омерзителен, а значит, нет ничего странного в том, что отец продолжает срывать на нем злость. Ведь это же правда, ему из рук вон плохо дается все то, что ценит папа: спорт, игры, даже сборка моделей аэропланов и математика. И рассказывать истории он не умеет, и шутить, и вечно что-нибудь сбивает или роняет – как рохля-теленок в посудной лавке, сказал отец на прошлой неделе, когда он раскокал сахарницу. В последние три года он начал заикаться, особенно когда его о чем-нибудь спрашивали, поэтому теперь он просто старался делать все, как хотел отец, например, грузить вещи в машину сегодня утром и не говорить ни слова. Он привык быть полным неудачником и хотел только, чтобы его оставили в покое, но мама всегда пыталась подбодрить его, расспрашивая о вещах, которыми, как она знала, он интересуется, и от этого ему хотелось плакать, так что в итоге он и ей почти ничего не говорил. Он понимал, что мама, должно быть, очень любит его, если так беспокоится, и презирал ее за это: ведь это же глупо – любить ничтожество только потому, что он твой сын, и больше о нем даже сказать нечего. Но теперь, хотя его мутило и немного побаливала голова, он вдруг отчетливо ощутил какую-то легкость, странное и смешное сочетание свободы и безопасности. Отъезда из Лондона, от папы и школы, кому угодно хватит для счастья, думал он. После обеда он надел сандалии и ускользнул, и никто не видел, как он уходит.

Он прошел по подъездной дороге фермы, а потом направился вверх по холму к Хоум-Плейс, где они всегда останавливались раньше. Нашел привычный лаз в живой изгороди на подъездах к Хоум-Плейс, обогнул рощицу над склоном со стороны дома, ближней к кухне. Достиг верховой тропы, ведущей к лугу, где обычно держали лошадей. Сейчас две паслись под ветками каштанов, стоя нос к хвосту и отгоняя мух друг от друга. Кристофер подошел к ним медленно, проверяя, хотят ли они поговорить с ним, и оказалось, что хотят. От них чудесно и тепло пахло лошадьми, он уткнулся лицом в шею пони, чтобы надышаться им. Старый серый жеребец тихо заржал, глядя на него крупными глазами с сизым налетом, как на черном винограде. У него были впадины на лбу над глазами и желтые зубы – значит, уже довольно старый. Когда Кристофер пошел прочь, лошади сначала потянулись за ним, но вскоре отстали. Он прошагал через два поля, медленнее, чем прежде, потому что ему казалось, остальные уже далеко позади. Было на удивление жарко и душно, слышался только шорох высокой травы по его коленям, а когда он останавливался – звуки мелких насекомых: краткие всплески зудения или стрекота. Небо было белесым, почти не голубым, ветки деревьев в лесу, к которому он направлялся, оставались неподвижными. На том же месте, что и в прошлом году, он нашел два огромных гриба и сорвал их. Пришлось снять рубашку и завернуть в нее грибы: ему понадобится еда, когда он проголодается. Крайнее поле со стороны леса заканчивалось пологим склоном и живой изгородью с калиткой в ней. Он медленно прошелся вдоль живой изгороди, где теснились ежевика, переступень, боярышник и шиповник. Ближе к земле нашлось несколько спелых ежевичин, и он сорвал все, какие смог найти. Крошечные ярко-зеленые яблочки на дикой яблоне еще не созрели, как и терновник с лещиной, хотя и так были восхитительны – мелкие сочные ядрышки, бледно-зеленые на вкус. Он сорвал несколько штук про запас. «Может, я вообще не вернусь, – думал он. – Может, просто останусь жить здесь».

Сойка возвестила, что он вошел в лес. Он давно заметил, что внезапно вспархивают с предостерегающими криками всегда или черные дрозды, или сойки – чаще сойки. Это знание и предвидение вызвало у него улыбку.

Его ручеек ничуть не изменился. Шириной всегда не более ярда, кристально-чистый, он огибал маленькие песчаные отмели и бежал по камешкам мимо низких, почти вровень с водой берегов, поросших изумрудно-зеленым мхом, которые изредка становились чуть повыше и покруче, в зарослях черемши и папоротника. Там, где он построил запруду, ручей разлился шире, хотя запруда уже прорвалась и сгнила. Он присел на берегу, сбросил сандалии и погрузил ступни в блаженно прохладную воду. Когда ноги заныли от холода, он встал и побрел вверх по течению, пока не дошел до острова. Остров был слишком мал, чтобы жить на нем или даже просто находиться, но берег с одной стороны поднимался пологой, залитой солнцем лужайкой. Здесь в прошлом году он пытался построить шалаш, сколачивая попарно старые каштановые столбы для изгороди и заполняя просветы между ними ветками, срезанными с кустов орешника и бузины. Закончить удалось только одну стену, и теперь она была ломкой и серой, на месте опавших листьев в ней зияли дыры. Сегодня он был не в настроении продолжать строительство; вместо этого он развел с помощью лупы маленький костер. Когда огонь как следует разгорелся, он нашел подходящую ветку с развилкой и поджарил свои грибы – сначала один, потом другой. Но сначала почистил их, слизывая с пальцев вязкий бурый сок. Оказалось, что он голоден как волк. Грибы прожарились не слишком хорошо, просто слегка подкоптились, но, по крайней мере, не стали скользкими, как от жира на сковороде. Он жевал их очень медленно: вкус был совершенно волшебный и вполне мог вызвать в нем большие перемены. Потом он съел ежевику, которая совсем измялась в его рубашке, покрытой теперь синими пятнами сока. Любопытным было различие ежевичин на вкус: у одних почти ореховый и пряный, у других кислый, а некоторые отчетливо напоминали джем. К этому времени его костер прогорел, оставив кучку ярко-серой золы. Он взял большой клин мха, намочил его в ручье и положил на золу. Послышалось негромкое шипение, сизый дымок стал белым. Все, теперь можно идти к пруду.