Этрусская химера - Лин Гамильтон

Только потом я услышала шорох, но было уже слишком поздно. Появившийся из темной боковой комнаты Сезар Розати схватил меня из-за спины, приставив лезвие сырного ножа к моему горлу.

— А теперь, — сказал он, — мы пойдем отсюда, но очень медленно. Вы будете идти впереди меня. Мы направимся на стоянку, сядем в мою машину и уедем. Если вы выполните все, что я скажу, абсолютно все, тогда я, возможно, подумаю, не отпустить ли мне вас, когда мы прибудем к месту моего назначения. Понятно?

— Да, — ответила я. Посмотрев по какой-то причине на стол, я заметила большое темное пятно на скатерти и мелкие лужицы вокруг сыра. Граппа, отметила я и немедленно поняла, как мне теперь поступить. Я неторопливо вытянула руку вбок, а потом быстрым ее движением опрокинула две ближайших свечи.

Время как будто застыло. Первая свеча просто погасла в жидкости. Однако на небесах, видно, следили за мной, потому что вторая, после недолгой задумчивости воспламенила граппу. Вспыхнуло яркое пламя. Кажется, мы оба кричали. Увернувшись, я выбила нож из руки Розати.

Возможно, мир наш видал и более яркое пламя, однако нельзя было не удивиться, насколько быстро склеп наполнился дымом. Вдруг стало темно, жарко, и воздух вдруг начал обжигать легкие. Розати снова схватил меня, обхватил ладонями шею и стиснул. Я сопротивлялась, впиваясь в него ногтями. Рукав его пиджака загорелся, и мы оба упали. Кажется, я ударилась головой, потому что в глазах моих вспыхнули искры, и я на мгновение отключилась. Не имея возможности вздохнуть, не имея сил шевельнуться, я лежала на полу. Я не знала, где находится Розати, и понимала, что умру, если останусь здесь. Просто в теле моем не осталось ни капли энергии, необходимой для совершения любого поступка.

А потом меня приподняли сильные руки, и голос шепнул мне на ухо.

— После того как вы все это сделали, просто глупо сдаваться.

Сумев все-таки утвердиться на ногах, я побрела к выходу.

* * *

После, лежа в траве, я попыталась отдышаться. Дотти и Евгения сидели возле меня.

— Держись, — Дотти погладила меня по руке. — Доктор вот-вот приедет. Могу сказать в свое оправдание, что мне казалось, что существуют высшие принципы, более важные, чем дружба. Как, например, охрана национального наследия.

Я молча поглядела на нее.

— Возможно, я ошибалась, — сказала она. — Прости меня.

— Наверно, каждому из нас пришлось пойти на небольшой компромисс, — заметила Евгения. — Но все вместе…

Голос ее умолк.

— Я арестовал Розати, — закричал Лукка, извлекая обмякшее тело из хода в земле. — А где остальные?

Мы огляделись по сторонам, посмотрели на дом. Никола Мардзолини, Витторио Палладини и Альфред Мондрагон в бессильных позах подпирали колонны, располагавшиеся по обоим бокам лоджии. Кроуфорда Лейка нигде не было видно.

Кроуфорда Лейка более нет в живых. Потратив больше денег, чем нам с вами может даже присниться, он купил красавицу яхту, вышел на ней в Средиземное море, и ясным днем, когда море превратилось в стекло и на воде играли солнечные блики, так что больно было смотреть, он без шума и свидетелей скользнул под воду.

Начались пересуды о том, каким образом человек, обладающий его достоинствами — состоянием, интеллектом и куда более ясным будущим, чем большинство из нас, — мог совершить подобную вещь.

Я понимаю, что он просто устал сидеть в темноте. И тем не менее злюсь на него. Мне он сдаться не позволил. Так какого же черта?

Сезар Розати тоже скончался. Отравился дымом. Никола Мардзолини, Витторио Палладини и Альфред Мондрагон сумели скостить себе срок, дав показания против Розати, по понятной причине не имевшего возможности защитить себя; они назвали его исполнителем обоих убийств и назвали властям адрес покупателя гидрии. Италия начала добиваться от Гонконга возвращения сосуда.

«Сосьета делла химера» распущено. Лола и Сальваторе наслаждаются загородными прогулками, разыскивая гробницу Ларта Порсены. Дотти нашла себе нового кавалера, который оплачивает расходы ее магазина. Девушка Антонио, Тереза, вышла замуж за кого-то другого.

* * *

Когда я вернулась домой, мой крохотный домик, построенный в 1887 году, так умилил мое сердце своим белым штакетником и крошечным садом, что я на несколько минут просто застыла перед его дверями. В доме горел свет, и я решила, что это Алекс, мой друг и сосед, решил таким образом оказать мне внимание.

Я открыла дверь. В камине горел огонь. Роб сидел на табурете за кухонным столом.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответила я. — Рада видеть тебя здесь.

— И я тоже.

Он явно устал, осунулся и постарел почему-то.

— Ну, как отдохнула?

— Да не очень, — призналась я. — А ты выполнил задание?

— Да.

— Я прочитала о нем в газете, когда летела сюда, — сказала я.

— Значит, ты знаешь?

— Да, — ответила я. — Ты арестовал одного из ваших офицеров. За торговлю наркотиками.

— Я проработал с этим парнем пятнадцать лет, — сказал Роб. — Причем два года из них были партнерами. Когда я в итоге вычислил, кто это, меня как конь копытом лягнул.

— Скверно, — согласилась я.

— Вот подумываю, не уйти ли в отставку, — продолжил он. — Знаешь, дело для меня, по-моему, найдется.

— Не сомневаюсь в этом, — проговорила я. — Только вот такого как ты полисмена еще поискать надо.

— Может, организовать собственную компанию по охране… ну, что-нибудь в этом роде. Как ты к этому отнесешься?

Я поглядела на него.

— Чем бы ты ни занялся, меня все устроит. Но я твердо знаю, что тебе необходимо сейчас.

Зайдя за его спину, я обхватила Роба руками за шею и прикоснулась губами к уху.

— Во-первых, граппа, которая совершенно случайно оказалась в моей освобожденной от налога сумке.

Откупорив бутылку, я поставила перед Робом бокал и наполнила его.

— А, во-вторых, паста, — сказала я. — Да, паста. Но не просто паста, учти это. Паста кон аглио, олио и пеперончини, с чесноком, маслом и острыми перцами. Рецептом поделился со мной знаток.

Открыв буфет, я извлекла из него необходимые ингредиенты, а потом наполнила водой большую кастрюлю.

— Это блюдо подкрепит твои силы.

— И в-третьих, — я подошла к индонезийскому шкафчику, в котором держу свою стереоаппаратуру. — Музыка. Верди. «Отелло». Чему бы еще не учила нас эта пьеса, в первую очередь она говорит о том, как трудно понять, кому следует верить.