Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

В ней по всему полу грудами была навалена золотая и серебряная посуда, сбруя, мелкие серебряные деньги и голландские ефимки, которыми иноземные гости торговые платили таможенную пошлину и на которых было отпечатано московское клеймо, чтобы они могли ходить по России наравне с нашими рублями. Множество соболей и разной рухляди, бархата и шелковых материй, полусгнивших и съеденных молью…

Государь, глядя на это, только пожимал плечами и говорил:

– Дядя, да это ведь все сгнило…

– Да не пропало, – отвечал князь.

Любопытство влекло Петра и в следующие палаты, но Ромодановский не пустил его туда.

– Петр Алексеевич, – произнес он, становясь поперек дверей и раздвигая руки. – Полно с тебя теперь и этого. Будет время, так отдам и остальное… Возьми это и, не трогая монастырского, вели себе денег наковать.

Брови государя готовы были сдвинуться, но он быстро овладел собой и, целуя верного старика, спросил его только о том, каким образом это богатство осталось до сих пор неведомым ни его братьям, ни царевне Софии.

– Когда родитель твой, царь Алексей Михайлович, – ответил, улыбаясь, Ромодановский, – в разные времена отъезжал в походы, то, по доверенности своей ко мне, лишние деньги и сокровища отдавал на сохранение. При конце жизни своей, – тут голос старика сразу стал торжественен, – призвав меня к себе, завещал, чтоб я сего никому из наследников не отдавал до той поры, разве последует в деньгах при войне крайняя нужда Сие его повеление наблюдая свято и видя ныне твою нужду, вручаю столько, сколько надобно, а впредь – все твое…

– Зело тебе благодарен, дядя, – мог только произнести взволнованный государь. – Я верности твоей не позабуду.

Он повернулся и рядом с Ромодановским вышел из потайной палаты. Но едва только они снова очутились в горнице присутствия, как остановились, точно пораженные внезапным ударом грома. Прямо перед ним, бледный, но решительный, стоял Петр Рассохин.

В голове истомленного ожиданиями юноши родился безумный план. Он слышал совещание государя с Ромодановским, видел сокровищницу Тайного приказа – единственный источник, из которого Петр мог надеяться почерпнуть средства для дальнейшей борьбы со Швецией. Он, таким образом, являлся обладателем настолько важной тайны, что за сохранение ее мог требовать всего, чего угодно, и решил использовать свое положение, пока еще не поздно.

В одно мгновение, только бросивши мимолетный взгляд на своего денщика, понял это и Петр Великий. Яростная судорога исказила выразительные черты его лица. Но прежде, чем он успел произнести хоть слово, Рассохин бросился перед ним на колени и, протягивая к нему руки, захлебывающимся от рыданий голосом воскликнул:

– Помилуй, государь… Дозволь обвенчаться с Лизхен…

Петр остановился, ничего не понимая, но в ту же минуту вспомнил о прежней просьбе юноши и о своем отказе и, сразу просветлев, неудержимо рассмеялся.

– Вставай, вставай, довольно, – произнес он, помогая Рассохину подняться на ноги. – Тоже злодей, подумаешь… Женись, коли уж так не терпится. Что делать.

И он, не слушая восторженных благодарностей юноши, направился к дверям.

М. Ордынцев-Кострицкий

Надвигаются сумерки. Сквозь узкие окна древней церкви слабо льется дневной свет и робко отступает перед красным пламенем толстых дымящихся свечей. Темные лики древних икон из-под тяжелых окладов неприветливо и сурово глядят на толпу неведомых людей, стоящую вокруг аналоя. И словно дивятся темные лики: что за необычные люди собрались сегодня в старые стены? Православный ли то народ или иноземцы? Вместо опашней да однорядок, вместо охабней со стоячими воротниками – перед ними невиданные короткополые кафтаны, кружевные воротники. Вместо степенных бородатых боярских лиц с волосами, стриженными в кружок, перед ними гладкие, скобленые, иноземные лица, а на головах – длинные парики, мукою присыпанные… Подлинно иноземцы собрались сегодня в храм!

Но что за дело до старины и обычая дедовского богатырю в иноземном наряде, что стоит впереди всех, сложив мощные руки на широкой груди и грозно нахмурив брови?.. Царь Петр Алексеевич со своими подвижниками старую Русь к земле пригнул, крепко иноземные новшества в прародительском краю насадил. И ныне от наследника своего царевича Алексея Петровича он присягу берет: служил бы царевич верой и правдою воле его царской и с нового пути в старую тьму да невежество не сворачивал!

Вот и сам царевич перед аналоем стоит, клятвенные слова громко повторяет. И тоже одет по-иноземному. Столпились вокруг любимцы царя Петра, вскормленные им. Одних он из грязи в князи поднял, других из знатных родов за доблесть выбрал. Тут и Меншиков, и Ягужинский, и Шафиров, и Апраксин, и Голицын, и Толстой, и Шереметев. Много нужно верных слуг царю. Ведет он жестокий бой не только со своей стариной – с наследием царевны Софьи, с расколом, лихоимством и невежеством. Ведет он бой и с врагами зарубежными – с исконным недругом шведом. И хочет Петр Алексеевич спокоен быть, хочет на сына своего и наследника надежду питать. Обучен уже царевич наукам иноземным. Посылает его царь заграницу – отыскал ему невесту, принцессу немецкую. Но доглядчики на молодого царевича много недоброго наговорили. Будто он сердцем своим к старине склонен, будто его попы да монахи против отца научают. И теперь берет царь с сына клятву страшную. Пусть великое дело царя Петра и по смерти его вперед идет! Пусть царевич не сводит Русь с пути великого, широкого, державной волей ей открытого!

Слушает Петр Алексеевич звонкий, но робкий голос сына. Лицом не светлеет, и густые брови на его челе не расходятся. Черные безотрадные мысли одолевают царя.

«Нет, – думает он, – не такого бы наследника и помощника мне надо! Возрос он близ матери. Дядьки да попы темнотою и суеверием смутили его разум. Раньше бы за него взяться! Бранное дело ему не по душе. Только разве не строптив и воле отцовой послушен. Да ведь сие – одна видимость! Чай, в душе-то на отца ропщет! Нарышкины да Вяземские его испортили! Ну, да Господь Бог милостив. Авось, в иноземщине образумится».

Также сумрачно глядели на царевича царские любимцы. Не по душе он им – тихий, богобоязливый. Через силу делит он с ними труды тяжелые. А в буйных хмельных забавах он им не товарищ. Не такого наследника хотели бы они царю!

Но всех горше, всех темнее на душе у самого царевича. Говорит он послушно слова страшной присяги, а невеселые мысли роем клубятся в смятенном уме…

«Ох, суров и неласков ко мне батюшка. Не видал я никогда на лице его светлой улыбки, не видал от него ласки отцовской. И к чему сию присягу страшную повелел он мне ныне принести? Не замышляю я ничего супротив его воли, не стану я его ворогам мирволить. Лишь одного не могу я пересилить: жаль мне царицу матушку, что в заключении век свой доживает. Жаль мне старого обычая, богобоязненного, тихого, истового. Не по сердцу мне сии наряды иноземные. Не по сердцу служба бранная. И пуще всего страшит меня иноземщина. Буду я сиротой жить коротать в чужой лютерской стране, вдалеке от теремов родных, от православных храмов. Лучше бы мне простым человеком родиться. Принял бы я схиму и прожил бы до смертного часа в мире и благочестии… Мне ли на престоле сидеть? Мне ли новшества вводить в земле православной?!»