Андерманир штук - Евгений Клюев

Забылин сообщал следующее: «Чтобы испортить кого-либо, необходимо взять шерстяную нитку и навязать на ней узлы. Эту нитку нужно бросить где-либо в таком месте, в котором мог бы наступить на нее тот, кого нужно испортить. При завязке восьми двойных узлов говорятся следующие слова: 1) Выйду я на улицу, 2) брошу в чисто поле, 3) в разстанье, 4) меж дворы, 5) в луга, 6) в моря, 7) в леса, 8) в зыбучие болота. Когда завяжутся все восемь узлов, то говорится: Хотя и здесь оставлю; куда пойдет, тут и очутится».

Демонстратнер потряс головой и посмотрел вокруг. Вокруг никого не было – за исключением двух подростков, пытавшихся позвонить по телефону-автомату посредством проволочки. Действие это в глазах Демонстратнера мало отличалось от навязывания узлов на шерстяной нитке и, успокоившись за свое, а также русского народа ментальное здоровье, он продолжил чтение.

«При завязывании каждого из 13 узлов говорится…»

Тут Демонстратнер остановился и вернулся к началу текста – не пропустил ли чего-нибудь, но в предшествующем фрагменте речь действительно шла о восьми двойных узлах… и совершенно непонятно было, откуда взялись «каждый из 13 узлов» и в каком отношении они находятся к восьми двойным. Поняв, что он в тупике, Демонстратнер сделал над собой усилие и бесстрашно ринулся дальше – причем по мере чтения в животе у него постепенно холодело, поскольку «при завязывании» полагалось произносить следующее:

«По позднему вечеру выйду я на улицу, и откажусь я от Иисуса Христа, от царя земного, от Бога вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я к нечистому духу, к окаянной силе, прошу я ей помощи, чтобы она помогла ей и пособила: поступаю я на вора-разбойника, на денного грабильщика, на ночного полунощника, на (имя рек). Я хочу его свержить, хочу я его испортить: хоша среди дня, хоша среди ночи, хоша в чистом поле, хоша в темных лесах, хоша в зыбучих болотах, хоша сонного, хоша дремучего, хоша в терему, хоша за столами дубовыми, хоша со явствами медовыми, хоша пошел бы он и запнулся бы, самого себя заклянулся бы. Окаянные духи, придайте мне силы, помогите и пособите мне, чтобы не было (имя рек) ни в день житья, ни в ночь спанья, ни в час моготы, ни в полчаса терпежу. Хошь бы схватило его грыжами, или стрелами, взяло бы его в минуту или в две и узнал бы он все скорби и печали».

«Ой, мама…» – искренне и громко произнес Демонстратнер, и подростки с проволокой, переглянувшись, начали давиться смехом.

«Заклинание произносится, – степенно продолжал Забылин, – обыкновенно вечером; причем заклинатель непременно должен быть без креста. Знатоки этого дела советуют перед началом убить совершенно черного кота или кошку. Коль скоро тот, для кого приготовлено заклинание, наступит на заговоренную нитку, то он споткнется и, если при этом скажет какое-либо скверное слово, заговор начнет свое действие».

Все-таки сам Забылин, слава тебе Господи, оказался тут ни при чем: в скобках значилось «Доставил г. Никольский, из Мезени». Где была эта Мезень, Демонстратнер не знал, облегченно вздохнул и, озираясь, закрыл страшную книгу. Подростков уже не было – только из автомата праздно торчала многократно перекрученная проволочка. На всякий случай Демонстратнер отошел от нее подальше.

Прочитанное застряло в нем колом. По совести сказать, таких уж совсем ужасов не ожидал Демонстратнер от русского народа. Педантичная бесстрастность перечня необходимых для порчи мер сообщала прочитанному просто какую-то запредельную мрачность… похоже, все было всерьез в этой книге. Отказ от Иисуса Христа, от Бога вышнего (написанного – видимо, автоматически – с прописной), а кроме того от батюшки и от матушки вверг Демонстратнера в состояние легкой придурковатости, мешавшей ему понять смысл прочитанного. Ясно было одно: в обратную сторону всю эту прогрессию ужасов ему нипочем было не раскрутить. И, если порча на его послезавтрашний объект действительно наводилась таким образом, благоразумнее всего для Демонстратнера было бы сказать: «Я пас», – и продолжать заниматься составлением психологических карт личности.

«Куда-то я совсем не туда залез», – быстро сказал себе Демонстратнер и, взглянув сначала вокруг, потом в окно, воровато перекрестился: нечаянно получилось, что на здание Комитета государственной безопасности. После этого он снова открыл книгу – и, продвигаясь вперед от начала оглавления к концу, словно по минному полю, дошел до заговоров от порчи от колдунов. В соответствующем месте книги обнаружились не только сами заговоры, но и описание тех действий, которые следовало совершить для снятия порчи. Демонстратнер просветленно вздохнул и понял, что послезавтра он не пропадет.

Правда, ему, исполнителю психологических опытов и повелителю тонких материй, не очень улыбалось превращаться в народного целителя… Но до послезавтра превратиться в какого-нибудь другого целителя было уже не успеть.

Снимать порчу его повезли – выяснилось это, правда, только на месте – в район Киевского. Номера дома на набережной Демонстратнеру увидеть не пришлось: если бы черный автомобиль с занавесками, на котором его доставили, мог въехать прямо в подъезд, то, наверное, так бы и сделал, но, видимо, не мог – и приклеился к ступенькам перед самым входом. Демонстратнер был уверен, что ему тут же, перед тем, как выпускать его на воздух, завяжут глаза, однако – обошлось. Из соображений порядочности он все-таки полуопустил веки в лифте – и приподнял их только в прихожей: дверь квартиры открылась ровно в тот момент, когда закрылась дверь лифта. Сопровождавшие не стали входить внутрь.

– Здравствуйте-добрый-день, – произнес он в темноте, опасаясь, что ему ответит эхо.

Однако из открывшейся двери сбоку кто-то сказал человеческим голосом:

– Здравствуйте-Борис-Никодимович-проходите.

Так Демонстратнер и поступил, оказавшись в просторном коридоре. Чтобы не производить впечатления растерянного гостя, деловито спросил в никуда:

– Где порченый?

– Это «она», Борис Никодимович, порченая, то есть. Она у нас девушка, женского пола.

Поперхнувшись явно чрезмерным количеством половых характеристик, Демонстратнер даже испугался, что не вынесет такой высокой степени предъявляемой ему женственности, и в еще одну дверь, опять открытую кем-то невидимым, вошел с осторожностью. Женственности ему предстало не так много… точнее сказать, совсем нисколько не предстало, поскольку наличная в комнате женственность вовсе даже лежала – на широкой постели, задрапированной чем-то белым. Если бы не этот фон, то женственности на широкой кровати можно было бы и вообще не заметить, поскольку освещала комнату только одна маленькая лампа – благоразумно размещенная над кроватью.

Дверь в комнату закрылась с обратной стороны – и Демонстратнер понял, что лежащей особе никто его не представит: в комнате они были одни. Впрочем, на его счастье, лежащая представилась сама – ну, не то чтобы представилась, но хоть голос подала: в сущности, как собака… собачка.

– Пошел отсюда, – жалобно сказал голос.

Демонстратнер, не подготовившись к такому приему, остановился на полпути к порченой.