Россия и становление сербской государственности (1812-1856) - Елена Кудрявцева

Приверженность французским идеалам политического устройства стоила государственного поста И. Гарашанину. Еще в 1852 г., когда он был назначен попечителем иностранных дел, А. П. Озеров, выполнявший обязанности российского посланника в Константинополе, отправил сербскому князю письмо, полное сожалений по этому поводу. Назначение это, по мнению Озерова, «не подает надежных порук к сохранению, сколько от него зависеть будет по новому званию, соотношений чистосердечия и взаимного доверия между правительством сербским и императорским генеральным консульством»[556]. «Искренне желаю, чтоб предчувствие мое в сем случае не оправдалось», – завершает Озеров свое послание. Открытая неприязнь Гарашанина к деятельности России в Сербии была хорошо известна российским представителям в Белграде. Он играл все большую роль в сербском правительстве и оказывал решающее влияние на князя. Туманский передавал в Петербург, что князь Александр просил оставить дела внутренней жизни Сербии в ведении местного руководства. Его слова, по мнению консула, свидетельствовали о стремлении сербских властей полностью избавиться от любых советов, исходящих от российского правительства[557]. Сообщение князя о назначении Гарашанина попечителем иностранных дел было воспринято российским консулом как демонстративный акт неповиновения державе, имеющей «законное влияние» в Сербии[558].

Конфликт с Гарашаниным достиг своей кульминации в деле с «циркуляром». В апреле 1852 г. в Сербии был издан указ, «подводящий преступления, состоящие в злословии или осуждении какой-либо местной власти или чиновника, власть исполняющего, под параграф 1 закона 1843 года, коим параграфом определена смертная казнь за политические преступления высшего разряда»[559]. Туманский предупреждал князя о «преувеличенной строгости» этого циркуляра и просил, признав его «противозаконным», отменить документ. Консул обосновывал свою просьбу тем, что подобная мера наказания «не употребляется по чрезмерной и неслыханной суровости своей нигде и ни в каких обстоятельствах, разве только под правлением революционного терроризма».

Безусловно, проявление гуманизма к политическим преступникам со стороны правительства, за плечами которого было дело декабристов и недавно завершенный процесс над петрашевцами, выглядело по крайней мере фарисейством. Но в данном случае речь шла о политической целесообразности, а признать противозаконной антиправительственную деятельность в Сербии, где российские власти добивались смещения руководства, они, безусловно, не были готовы. Князь Александр, крайне раздраженный постоянным надзором российского консула и его вмешательством во внутриполитическую деятельность, заступился за Гарашанина[560]. Российский МИД увидел в этом очередной недружественный шаг, спровоцированный французами, тем более что Гарашанин недавно провел в Париже три месяца[561]. «В действиях Александра Карагеоргиевича с некоторого времени стало проявляться стремление, не согласующееся с истинными пользами Сербии, и… в отношениях его к нашему генеральному консулу обнаруживается какое-то недоверие и невнимание к его советам и представлениям», – сообщал Сенявин из Петербурга в Константинополь[562]. Для большего влияния на князя были использованы все меры – от официального послания к нему Нессельроде до «дружеских» писем частного характера. «Мы вправе, кажется, ожидать от сербского правительства, чтобы оно действия свои сообразовывало с нашими законными бескорыстными и единственно ко благу Сербии клонящимися требованиями и желаниями, – писал канцлер. – Между тем с некоторого времени стало замечаться в распоряжениях сербского правительства какое-то непонятное для нас стремление. Для нас в особенности прискорбно видеть, что к советам и представлениям нашего генерального консула в Сербии… не имеется должного внимания»[563]. «Дружеские» советы исходили от Ливена, не раз посещавшего Сербию в качестве личного представителя императора. Он писал, что к голосу России следует прислушаться, признав Гарашанина неправым. Показателен тот факт, что советы Ливена в форме личного письма были отправлены как официальные бумаги МИД со всей полагающейся регистрацией и правкой начальства[564]. Таким образом, это «личное» письмо ушло в Сербию при строжайшем контроле со стороны официальных российских властей.

О нараставших противоречиях в русско-сербских отношениях свидетельствует письмо А. Симича сербскому представителю при Порте К. Николаевичу. «Здесь (т. е. в Белграде. – Е. К.) мы в разрыве с русскими», – писал он в Константинополь и советовал сблизиться с российской дипломатической миссией в турецкой столице. Николаевич должен был выдвинуть перед русскими условие, выполнение которого стало бы залогом сохранения дружественных отношений между Россией и Сербией. Оно заключалось в том, «чтобы они (русские. – Е. К.) впредь не требовали от нас таких вещей, которые могут только вести к недоразумениям»[565]. В своем письме Симич указывал на невозможность исполнения сербской стороной целого ряда требований России. Они заключались, в частности, в удалении нежелательных лиц из правительства, отстранении военного специалиста Орелли от его деятельности по преобразованию сербской армии[566]. Сербское руководство надеялось прибегнуть к посредничеству Мейерхофера для объяснения российским властям причин, по которым эти требования не могут быть исполнены. Примечательно, что еще до начала Крымской войны австрийский консул пытался объяснить сербам внешнеполитический расклад сил великих держав в Османской империи. В частности, он советовал не «помышлять о расширении… пределов» Сербии, ибо, «по словам его, даже в случае раздела Турецкого государства, все земли достанутся Австрии и России»[567].