Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

В глазах Кати загорелся красный магний, она радостно задрожала:

— Он был диктатор?

— Нет, он всего лишь имел несчастье открыть Америку.

Надежда жива, подумал я. Жаль, что я оставил мысли о восстании, а союз с неандертальцем рухнул, не состоявшись. Катин порыв давал ей право быть первой в списке моего будущего ополчения.

Праведный гнев — о, да!

Я отправился по коридору, куда указала Катя. Лампы дневного света вели над головой перестрелку, поочередно вспыхивая и потухая. Это был обыкновенный коридор какого-нибудь большого издательства или газеты. Здесь все тоже невероятно спешили, хотя и не успели еще определиться с целью. Некоторые пробежали мимо меня несколько раз в обоих направлениях, и представлялось странным, что мы до сих пор не знакомы. Один раз мне почудилось, что мелькнул мальчик Алеша.

Едва присев на банкетку, человек тут же вскакивал и мчался не просто быстро, а непременно быстрее прежнего, с выражением ужаса на лице. Со стороны казалось, что у всех дома остались не выключенными электроприборы и череда локальных пожаров грозит спалить отечество.

Телевизоры работали и здесь на полную мощность. Экраны светились через каждые пять шагов. Граждан соблазняли шампунем «Гарньер» — «дрожжи и гранат», предлагали выбросить из головы перхоть и все заботы, обещали с помощью «Тайда» вернуть вещи из ссылки на дачу и предупреждали, что кредит — это ярмо. Каждый из зазывальщиков настаивал на том, что решение должно быть принято немедленно.

Несмотря на такой оголтелый образ жизни, сотрудники успевали курить. Посмотреть иначе, так они только и делали, что курили. Я решил воспользоваться этой ненаказуемой атмосферой и присел на одну из банкеток рядом с бегемотоподобным мужчиной, лицо которого выражало сосредоточенность и благодушие одновременно. Сигарета выглядела женственно хрупкой в его руках, он часто приставлял ее ко рту, будто целовал любимую игрушку, но от меня не укрылось, что так выражал себя трудоемкий проход мысли в крупной породе.

— Не понимаю, почему именно фельетон? — наконец произнес он поднявшимся из живота и от того немного помятым басом. Я промолчал по причине неочевидности того, что это был вопрос, а не размышление вслух.

— Некий патриарх на склоне лет, — он несколько раз поцеловал сигарету, — объявил, — еще один поцелуй, на этот раз взасос, — что испытавшие первую смерть выходят в новую жизнь как бы несколько поврежденными, не того, что ли, качества.

Моя тотальная начитанность при отсутствии основательных знаний не раз играла со мной дурную шутку. Я готов был выложить лежащую в беспорядке информацию первому встречному. Мало того что от нее за версту несло дурной сенсацией или скороспелым афоризмом и до жути научным хвастливым сленгом, но этот атомный выброс еще и бил в ноздри собеседнику своей очевидной неуместностью и полным пренебрежением хода его мысли. Сознаюсь, то, что я произнес в следующую секунду, выглядело бестактно.

— Сколько мне известно, — сказал я как можно демократичней, — благополучный исход возможен, если клиническая смерть длится не больше пяти-шести минут. Или искусственный анабиоз, тогда, конечно, дольше. Иначе, даже если пациента удалось вернуть к жизни, он живет как при диссоциативном наркозе. Нарушается интеграционная, объединяющая функция коры. Человек слышит то, что ему говорят, и видит то, чего нет. Патологическая внушаемость. При этом он не способен связать все это воедино и выразить словами. Я был знаком с одним крупным специалистом…

Иван Александрович Хлестаков, собственной персоной!

С каким опережением работала моя речь, можно судить хотя бы по тому, что только после произнесенного реферата ум мой догнал мысль, которая возникла в мозгу, несомненно, раньше, чем я пустился разглагольствовать. А именно, что «некий патриарх» это Антипов и, стало быть, встреча наша предрешена.

В мужчине еще шла апробация полученных данных, а я уже думал, как поправить неблагоприятное впечатление.

— С другой стороны, если биологически уязвимый мозг заменить чипом… — начал я.

К счастью, моя речь оказала на соседа впечатление не большее, чем могли бы произвести панические возгласы попавшей в паутину мухи.

— Юмор, — сказал он, — это самозаживление травмы. Так? — Только тут он обнаружил, что сигарета погасла. Возобновление процесса заняло не меньше минуты. — Я не вижу травмы. Глупость не может травмировать. А разящий смех… Вообще из арсенала прошлого века. Пригвождать к позорному столбу? Напоминает школьную газету «Колючка». Стыд работает только во времена тотальной нравственности. Шеф, все-таки, идеалист. Вы со мной согласны?

— Я… прошу прощения, не совсем в курсе.

— Вы что, не знаете, что Антипов попытался дезавуировать апокалипсис?

— Да, — сказал я (что «да»?).

— Ну вот. Социальный и психологический стресс. Каково? Но зачем разить смехом, когда все и так всё знают?

— Что был стресс или что не было апокалипсиса? — позволил себе все же спросить я.

Собеседник посмотрел на меня, и теперь я могу рассказать каждому, как меняется морда бегемота, когда он испытывает крайнее раздражение.

— Принято называть «переход», называй «переход». Какого черта? Но и мы тоже… Если меня объявят белочкой, я же не стану в угоду дураку обрастать шерстью.

Мысль, если иметь в виду габариты собеседника, мне показалась забавной, и я, кажется, бестактно хихикнул.

— Фельетон не годится, — сказал я решительно.

— А придется писать, — ответил он, и стало понятно, что отпущенная ему доза инакомыслия закончилась.

— Но ведь Антипов исчез, — сделал я, на всякий случай, еще одну попытку.

— Слушай, хрен их разберет. Как он мог самовольно исчезнуть, ты мне можешь объяснить?

— Не понимаю.

— И я о том же. Лучше бы сказали, что проворовался, люди хотя бы посмеялись.

На этом неожиданном предложении мы расстались.

Глаза мои, не из возникшей у меня естественной потребности, а в поисках подтверждения абсурдной догадки искали туалет. Дверей с условным обозначением инь и ян не было.

Я все больше приходил к убеждению, что никто здесь надо мной не издевался и не морочил голову, пытаясь запутать, напугать или обмануть. Всё это комплекс жителя пирамиды и хронически неудачливого вкладчика. Даже Тина и ГМ, даже Катя говорили со мной просто и честно, а вовсе не пытались изъясняться загадками. Причина моего круглого непонимания была в другом. Все они являлись участниками некоего большого договора, и никому не приходило в голову, что оставался еще кто-то, кто был не в курсе. Как то, что Земля вертится вокруг Солнца, — не начинать же этим разговор с вменяемым человеком.

Тут не просто правила игры, которые худо-бедно можно схватить на лету, думал я, а нечто, что, должно быть, преобразило среду и заменило древние инстинкты какими-то новыми биологическими импульсами.