Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Предположение было бредовое. Ничто не может отменить потребность человека, например, в воде и пище. Инстинкт продолжения рода сильнее и, если так можно сказать, основательнее, чем жажда индивидуального бессмертия. Мимика радости и гнева универсальна, поскольку досталась нам от животных, у которых нет национальности и социальных условностей.

Однако причины, вызывающие их, могут быть разные, иногда и противоположные. Может быть, здесь царствовала другая система знаков, неуловимая для меня? Тогда я видел не то, что мне показывали, и слышал не то, что говорили. В подтексте был не обман, а неназываемая правда. Та самая секретность без секретности. Что искренне? Кто умен? Даже в этом надо было делать скидку на какую-то непредставимую величину погрешности.

Не помню, где читал: у хорватов слово «ошибки» звучит как «грешки». «Ваши грешки», говорят они человеку, который ошибся номером. Ошибка — явление объективное, или, во всяком случае, она одной природы с поиском, а грешок — это уже твоя вина.

Я сплошь и рядом ошибался. Мой грешок, моя вина.

Пиндоровского я сначала услышал, а потом увидел, так получилось. В его голосе слышалась сиплость граммофона, хотя задуман он был, я думаю, рокотом необузданной стихии. Должно быть, родители плохо договорились, и природа пыталась угодить сразу обоим заказчикам.

— Фто фнацит дафно? Фвать, фвать!

В кресле, напоминающем скорлупу, рвущийся вон из себя и из этого утлого суденышка, как шторм в камнях, с плещущими губами передо мной предстал Пиндоровский. «Перекормленный младенец», — первое, что пришло в голову при взгляде на него.

Фары его светлых, уводящих в безгрешную голубизну глаз, будили мысль о безумии. Затратность этого свечения, при соседстве сильных ламп, казалась досадным промахом природы. Он весело потел и, несмотря на то что пять китайских вентиляторов разгоняли вокруг него воздух, то и дело окунал лицо в махровое полотенце.

— Канштантин Иваныш. Шадитиш, шадитиш. Шдал, — заговорил он, даже не обозначив попытки привстать мне навстречу. При его умении штормить, не сходя с места, невозможность этого жеста была очевидна и вызвала во мне понятное сочувствие.

Едва протиснувшись между двумя шкафами и тумбочкой, я сел напротив хозяина, приняв поневоле стесненную и просительную позу.

— Тесновато у вас здесь. Как в скворечнике, — сказал я, вставив не без умысла последнее слово.

— Шварешня, шварешня, — отчего-то обрадовался Пиндоровский. — Кто упрекнет шиновника в рошкоши? Офтафьте наф, — бросил он толпившимся в этой клетушке сослуживцам, среди которых была Катя, вероятно, и сообщившая шефу о моем приближении.

Догадка моя оказалась верной. Пиндоровский фонетически доступными ему средствами окрашивал речь в зависимости от предмета, к которому ее обращал. Подчиненные, не особенно вдумываясь в смысл, получали достаточную информацию от негодующего «ф». Демонстративную приязнь ко мне подчеркивало мягкое «ш». Прав был Станиславский: дефекты речи не в языке, а в воображении, но и он не мечтал о столь прилежной иллюстрации.

Поделившись с вами этим открытием, я буду акцентировать на нем внимание только при крайней необходимости. Добавлю, что Пиндоровскому была, к тому же, свойственна тахилалия, то есть чрезвычайно ускоренный темп речи. Однако лишь злостный враг мог сказать, что он «страдал тахилалией», любой непредвзятый человек заметит, что у него была такая особенность.

Некоторые подробности биографии Пиндоровского мне уже удалось узнать от женщины с белыми эротическими ушками. Все они были приблизительны и гиперболичны, как будто речь шла о герое дописьменной эпохи, и мало что добавляли к облику этого крупного человека. Дама говорила, например, что он успел побывать переводчиком Брежнева и прокололся на доскональном знании обстоятельств его юности, которые некстати использовал в каком-то оживленном разговоре. Во всех рассказах упоминалась причастность Пиндоровского к октябрьским событиям 93-го года. Он поддерживал якобы связь с обоими враждующими лагерями, тайно руководил действиями Руцкого и одновременно подсказывал артиллеристам, в какие окна они должны целить.

Несомненно, к апокрифическим преувеличениям надо отнести сведения о том, что Иван Трофимович был шестым членом экипажа в путешествии Тура Хейердала на Кон-Тики, о котором тот по каким-то соображениям ни слова не сказал в своей знаменитой книге. Тут вступали в противоречие даже и даты: экспедиция состоялась в 1947 году, а Пиндоровскому к моменту нашего знакомства едва ли было больше пятидесяти. Сторонники этой версии, правда, утверждали, что не овечка Долли, а Иван Пиндоровский был первым клоном и что на секретную процедуру были выделены деньги из Стабфонда в связи с уникальными заслугами этого человека перед государством. Таким образом, все мы имеем счастье общаться с Пиндоровским-2, в то время как Пиндоровский-1 проживает в окрестностях Барвихи на закрытой даче и продолжает советами приносить пользу отдыхающим там президентам. Из всего этого мне кажется очевидным лишь то, что какой-то этап карьеры хозяина кабинета связан с морем, и мое первое морское впечатление от него не было случайным.

Я обратил внимание на то, что, на какие бы фронты ни забрасывала судьба Пиндоровского, в его спутниках и друзьях всегда оказывались примечательные и знаменитые личности. Среди его близких знакомых был кавалер ордена «За заслуги перед Алтайским краем» Михаил Тимофеевич Калашников, мастер разговорного жанра, занимавший при этом нефтяные, государственные и дипломатические посты, актер сентиментально-уголовного амплуа с домашней кличкой Гоша и Карина Васильева, знаменитая тем, что родилась в Чукотском море во время печально известной эпопеи челюскинцев на северной широте 75 градусов и долготе 91 градус. Как и Тур Хейердал, они обходили имя Пиндоровского в своих мемуарах, учитывая всегда особый род деятельности последнего. Соответственно оценить масштабы подвижничества Ивана Трофимовича и его клона суждено лишь далеким потомкам.

И вот этот человек сидел сейчас передо мной.

— Легко нашли? — спросил он.

— В общем, да. Хотя и повертело, как в японском колесе.

— Фукуока? — Понимающая усмешка. — Приходилось бывать?

— Читал. — Я подумал, что совершил в жизни тысячу путешествий, и все в воображении. Зато есть, о чем рассказать.

— А мне — так довелось. Система лифтов у нас, кстати, именно японская, — похвастался Пиндоровский. — Коммутацию мы потом, правда, переделали. Стало немного сложнее. Иногда на соседний этаж отправляешься, как в круиз. Но зато теперь ни один японский черт нас не достанет.

Из уважения ко мне Пиндоровский произнес «шёрт».

— У вас большое хозяйство, Иван Трофимович.

— У-у-у, не меньше Австралии. Включая острова Большого барьерного рифа, — он довольно рассмеялся.

Пиндоровский говорил экстазно, с придыханием, набирая воздух посредине фразы.