Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж

— А не воспримут ли это как акт тщеславия? — пояснил он. — И не возникнут ли в результате лишние, вовсе не нужные нам вопросы? Например, насчет твоего нынешнего мужа Птолемея Младшего. Он тоже будет изображен на монете?

К младшему Птолемею я относилась как к ребенку. Цезариона он принял за младшего братишку, ни на какое участие в государственных делах не претендовал, а любимым его занятием было катание под парусом во внутренней гавани. Я почти забыла о его существовании.

— Конечно нет, — сказала я.

— Ни одна царица из рода Птолемеев никогда не выпускала в обращение монеты от своего собственного имени, — напомнил мне Мардиан. Он потратил на изучение подобных вещей уйму времени, так что оставалось верить ему на слово. — Даже твоя восхваляемая предшественница Клеопатра Вторая никогда бы на такое не пошла.

Я отправила в рот большую охлажденную виноградину и насладилась ощущением того, как ее кожица разорвалась о нёбо, оросив его брызнувшим пощипывающим соком.

— Тогда, может быть, следует поместить на монету и профиль Цезаря? — с невинным видом спросила я.

Мардиан оценил мой юмор, снисходительно покачал головой и сказал:

— Что ж, попробуй. Это встряхнет их там, в Риме.

И он умолк. В отличие от Олимпия, Мардиан давно усвоил, что, если я приняла решение, мне не стоит перечить.

— Какого рода монету ты предпочтешь?

— Кипрскую. Я отчеканю монету на Кипре.

— О, похоже, ты и вправду намерена поддразнить Рим! — воскликнул он со смешком. — Всем известно, что, когда Цезарь возвратил остров Птолемеям, там это восприняли неоднозначно. Римляне уже считали Кипр своим, а уступать свою территорию у них не принято. Разумеется, Цезарь объяснил, что пошел на вынужденные уступки, будучи осажден в Александрии превосходящими вражескими силами, но его отговорку приняли далеко не все. Тем более в Александрийской войне он одержал победу и мог бы под шумок снова прибрать Кипр к рукам. В Риме немало роптали по этому поводу.

Меня всегда восхищала в Мардиане его удивительная способность быть в курсе происходящего в самых разных отдаленных местах мира. Создавалось впечатление, что о событиях в Риме он узнавал чуть ли не на следующий день. Как это ему удавалось, я могла лишь гадать.

— Это все благодаря международному братству евнухов, — ответил он как-то на мой вопрос. Мне пришлось удовлетвориться таким ответом — другого объяснения не было.

— Что еще говорят в Риме?

— Что в Египте Цезарь занимался вовсе не тем, чем следовало: вместо того, чтобы преследовать до полного разгрома остатки сторонников Помпея, он предавался радостям любви, путешествовал по Нилу, и все такое. Должен сказать, что эти толки необычайно возвысили тебя в глазах римлянок: все поражены тем, что нашлась женщина, способная заставить Цезаря изменить свои планы и забыть о делах. Ветераны его армии сложили об этом песенку:

Старый Цезарь забросил нас,

С бабой в нильской грязи увяз,

Забыл про Рим, наплевал на дела,

Как только ему эта баба…

— Хм, дальше я запамятовал.

— Да, конечно, — пробормотала я, радуясь своей способности не краснеть, когда смущаюсь. У меня краснеют только уши, но они сегодня скрыты под волосами. — Что ж, вернемся к монете. Думаю, она должна быть бронзовой, а изображена буду я с Цезарионом на руках.

— Как Исида, — невозмутимо отметил он, осознав значение образа.

— Да, — сказала я. — Как Исида и Гор. А также Венера и Купидон. В конце концов, на Кипре родилась Венера.

— А род Цезаря происходит от нее.

— Вот именно.

— Поразительно, как много значений может заключить в себе маленькая монета! — воскликнул он, восхищенно кивая.

Я позировала для монеты одному из александрийских художников, сидя на стуле без спинки с Цезарионом на руках. Малыш все время хватался за мои волосы, а я мягко убирала его маленькие, пухлые и нежные, как сливки, ручонки.

Прикосновения младенческих пальчиков дарили не меньшее наслаждение, чем любовные ласки. Тем более они являли собой недолговечное чудо, подобное первым листочкам или туманной дымке раннего рассвета — всему тому новому, что с течением времени неизбежно превращается в обыденное. Но это потом, а пока ручки Цезариона казались волшебными.

Художник лепил из глины модель, которую мне предстояло одобрить. От него требовалось передать портретное сходство, и мне оставалось лишь сожалеть о явном несоответствии моего лица традиционному представлению о красоте. Правда, я знала, что в совокупности мои черты производят приятное впечатление, однако лучше всего я выглядела анфас. В профиль мои губы и нос слишком выделялись в ущерб гармонии целого. Тем не менее на монетах людей традиционно изображают в профиль. Всему миру известен профиль Александра!

— Голову повыше, — пробормотал художник, и я приподняла подбородок. — У тебя царственная шея, — заметил он. — У нее прелестный изгиб.

«Жаль, что в стихах редко воспевают шею, — подумала я. — У поэтов она почему-то не в чести».

— Волосы на монете должны четко пропечататься, — промолвил он. — Следует ли мне изобразить кудри?

— Конечно, — сказала я.

Художники всегда изображали Александра с взъерошенными кудрями. Волосы у меня густые и волнистые, в этом смысле они похожи на волосы Александра. Правда, у меня они черные, а великий царь был светловолос, но на монете цвета не видно. А в жизни у черных есть преимущество: их можно полоскать с травами и маслами, отчего они начинают блестеть, как вороново крыло.

— Как быть с глазами, царица? Изобразить ли мне тебя смотрящей вперед?

— Как тебе угодно.

Почти невозможно изобразить живые глаза в таком ракурсе. Ну а цвет глаз, как и волос, на монете не виден. Меня всегда удивляло, что у Цезаря, римлянина, глаза темные, а у меня гораздо светлее — янтарно-зеленые. Вот и у Цезариона глазки потемнели, наверняка пойдет в отца. Он вообще весь в отца, от меня не унаследовал почти ничего. По его внешности невозможно догадаться, что я его мать.

Мне уже казалось, что я позирую долгие часы. Цезарион начал вертеться и хныкать, и его пришлось передать Ирас. Когда я почувствовала, что терпеть больше нет сил, художник сказал:

— Ну вот, кажется, я закончил. Не угодно ли взглянуть?

Страшновато впервые смотреть на свой портрет. Ведь именно так люди видят тебя со стороны, а их представление — во всяком случае, по общепринятому мнению — вернее твоего собственного. Не без волнения я встала со стула и на затекших ногах подошла поближе к наброску.

И увидела нечто ужасное.

— Я… я… — замямлил удрученный художник.

— Это не лик женщины, а древняя хеттская секира! — возмущалась я.

На меня хмуро взирала бесчувственная матрона со сжатыми челюстями, державшая на руках нечто вроде каменного шара — такой неестественно большой получилась круглая голова.