Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж

Правда, при виде нелепого младенца мне полегчало. Цезариона я сама видела со стороны и могла с уверенностью сказать, что это чучело на него не похоже.

— Это никуда не годится! — заявила я. — Да, конечно, мне не дано состязаться красотой с Афродитой, но и шестидесяти лет мне с виду не дашь. Да и телосложением я мало похожа на быка Аписа. Кроме того, у моего ребенка есть глаза!

— Я думал… я думал, тебе хочется подчеркнуть величие власти, — бормотал художник.

— Это верно, — согласилась я. — Но возраст и величина — это еще не величие. Разве подразумевают величие, когда говорят «старая развалина»? Посмотри на гниющие корпуса сгоревших боевых кораблей! Символически ты изобразил меня здесь как нечто подобное.

— Прости меня, прости меня! Но я решил, что поскольку ты женщина, будет лучше… я имел в виду…

Я поняла, что он имел в виду. По неизвестным причинам многие художники считают, что могущество или мудрость несовместимы с телесной привлекательностью. Если они хотят наделить женщину на портрете этими качествами, то изображают ее уродиной. Причем на мужчин это правило почему-то не распространялось. Никто не думал, что красота Александра помешает увидеть в нем истинного вождя. Никому и в голову не приходило, будто красивый мужчина не способен стать хорошим правителем, мудрецом и отважным воином. Напротив — народ желал видеть своего царя великолепным во всем.

Я покачала головой. По-видимому, красота женщины делала все остальные достоинства подозрительными.

— Мне известно, что изображения на монетах содержат в себе тайный смысл, — устало промолвила я. — Наверное, ты прав. Образ молодой привлекательной женщины не слишком подходит, чтобы символизировать могущество. Такова условность, и я ее признаю. Но это уж слишком!

Милостивая царица, я переделаю рисунок! — заверил он. — Позволь мне создать образ, соответствующий твоим пожеланиям.

Мы с Мардианом смотрели на почти законченный портрет. Образец монеты уже был отлит в бронзе и представлен на одобрение, чтобы вскоре пойти в чеканку.

— Что ж, — сказал Мардиан, безуспешно пытаясь подавить смешок. — Интересный образ.

— Ты когда-нибудь видел более мрачное изображение? проворчала я. — При том, что первоначальный вариант художник исправил.

— Так тебе и надо, — ответил он. — Это лекарство от твоего тщеславия.

— Я не тщеславна!

Я возразила искренне: мне не свойственно чрезмерно возвеличивать себя, но имею же я право на правдивое изображение!

— Сама затея с монетой — акт тщеславия с твоей стороны, — упорствовал он.

— Это не акт тщеславия, а просто политическая декларация.

— Ага, декларация, только не «просто». — Он повертел монету. — А вообще-то здорово получилось. В таком виде ты нагонишь на римлян страху. И заодно повергнешь их в недоумение: что Цезарь мог в тебе найти?

Я вздохнула. Стоило назвать его имя, и всколыхнулись мысли о том, где он, как у него дела. Почему он не написал мне?

— Мардиан, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, — ты хоть что-нибудь о нем знаешь?

Если кто и мог что-то знать, то именно Мардиан.

— Я слышал, что он высадился в Антиохии, а потом двинулся в Эфес. Думаю, он все еще там.

— Когда это было?

— Сообщалось, что он добрался до Эфеса в конце квинтилия.

Сегодня был последний день квинтилия. Цезарь отплыл в начале июня. Цезарион родился двадцать третьего июня, почти точно в летнее солнцестояние. Почему я не получила ни единой весточки?

— Стало быть, он направляется прямо в Понт?

— Предположительно, — ответил Мардиан. — Если желает нанести быстрый удар.

— Это его обычная манера, — сказала я.

«Он наносит быстрый удар и, не задерживаясь, стремительно движется дальше, — добавила я про себя. — Идет вперед, никогда не оглядываясь».

Veni, vidi, vici. Пришел, увидел, победил.

Даже сегодня, сейчас, эти слова находят отклик в моей душе. Лаконичной фразой Цезарь описал, что произошло, когда он все-таки встретился с царем Фарнаком из Понта.

Проделав путь в сотни миль, Цезарь загнал царя на его собственную территорию, а потом прямо с марша вступил в сражение. Оно продолжалось четыре часа и закончилось полным разгромом хвастливого монарха. В безмерной самонадеянности Фарнак бросил свои колесницы вверх по склону, в лобовую атаку против занявших горный гребень римлян. Исход был предрешен. Впоследствии, по слухам, Цезарь сказал:

— Если все противники Помпея таковы, неудивительно, что он стяжал славу непобедимого полководца.

Битва разыгралась в первый день римского месяца секстилия. Почти два месяца назад Цезарь покинул Александрию во главе легиона, укомплектованного на одну четверть. И вновь его стремительный натиск превосходил все мыслимые возможности, а его грозная слава опережала его армию.

Мне хотелось, чтобы те исторические три слова были написаны мне, но, увы, дело обстояло не так. Они содержались в письме, посланном в Рим на имя некоего Гая Матия — старинного доверенного друга Цезаря. Лазутчики постарались и разнесли их по всему миру. Те же лазутчики (как и «международное братство евнухов» Мардиана) сообщили, что он вернулся в Рим в сентябре, установив порядок в мятежных землях и распределив ключевые должности между людьми, на которых мог положиться.

Почти каждый день я ходила в твое святилище, о Исида, чтобы молить тебя об избавлении от опасности, ибо не находила себе места от беспокойства. Даже в пору его триумфа я подспудно чувствовала, что боги смеются над ним, будто приготовляя его для жертвоприношения. Они осыпали его почестями и одаряли безмерной славой, как мы балуем и нежим быков и голубей, отобранных для алтаря. Мы украшаем их гирляндами, кормим отборным зерном и травой, укрываем от полуденного зноя и ночной прохлады, не позволяем коснуться их ни одной руке — кроме той, что произведет заклание.

Но ты, Исида, единственная из всех богов не чужда сострадания, ибо познала как радость материнства, так и скорбь вдовства. Я верила, что ты услышишь мои молитвы.

Почти в то же самое время, когда Цезарь одержал победу над Фарнаком, в Египте начался ежегодный подъем Нила, и я сочла это совпадение благоприятным знамением. По египетскому календарю наступил новый год, и с первыми признаками половодья по берегам реки начались празднества. В Фивах жрецы устроили грандиозную процессию с тысячами зажженных фонариков, сопровождавших в теплой ночи священную ладью Амона. В Копте и Мемфисе раскрывали ворота шлюзов и впускали в оросительные каналы воду, дабы она овладевала землей и оплодотворяла ее, как мужчина женщину. То был великий праздник любви — пора, когда шумят свадебные пиры и в ночи звучат голоса влюбленных.

Легка на водах моя ладья,