Эхолетие - Андрей Сеченых

– Ну что, «журналисты», давайте знакомиться заново.

Лёшка, ничуть не смущаясь, представился еще раз:

– Я Алексей, это Павел, внук Бартенева. Я действительно студент, но только юрфака, а Павел преподаватель французского в нашем университете. Мы занимаемся розыском его родного деда и хотели бы узнать подробности его гибели и, самое главное, место захоронения. Как я понимаю, вы один из немногих, кто может что-либо сообщить о его судьбе.

Сорока внимательно послушал Лешку, кивнул и неожиданно обратился к Полю:

– Скажи мне, Павел, а почему ты только сейчас начал деда искать, спустя столько лет?

– Я… мы… – Поль растерянно оглянулся на Лёшку. Друг мгновенно пришел на помощь:

– Василий Иванович, да искали они вместе с матерью и бабушкой, но безрезультатно. Мы и на вас вышли, в общем-то, случайно …

– Лёш, послушай, – Сорока не церемонился, – если хочешь услышать от меня то, что вас интересует, не надо ничего придумывать. Я долго уже живу и ложь за километр слышу. Твой друг слово «я» говорит с акцентом, а ты мне тут плетешь… Давай еще раз сначала, а своё вранье оставь для других.

Лёшка безразлично пожал плечами: «ну что ж, без церемоний, так без церемоний», и изложил коротко суть дела:

– Я не сообщил вам всю правду не из корыстных побуждений, а исключительно во избежание конфликта интересов. Вы же служили в НКВД, а Поль, – он кивнул в сторону друга, – по отцу француз, со всеми вытекающими последствиями. А всё остальное – правда. Он – внук Владимира Андреевича. Его бабушка и мама бежали за границу и искали Бартенева все эти годы. Поль попал по распределению на работу в наш город, ну и дело пошло веселей. Мы несколько дней назад обнаружили, что Сорока – это не кличка и не фамилия зека, а фамилия сотрудника ЧК. По понятным причинам в адресном столе вы не указаны. Так что, действительно, благодаря Нелюбину, хотя и против его желания, мы сейчас сидим здесь.

Лёшка замолчал, вежливо рассматривая сизые клубы папиросного дыма и отрешенное лицо Сороки. Неожиданно подал голос молчавший до сих пор Поль:

– Скажите, а вы действительно видели моего деда? – волнение вперемешку с радостью и печалью сквозило в каждом слове Дюваля. – Расскажите, пожалуйста, всё, что сможете. Моя мама всю жизнь его искала и будет счастлива узнать любую деталь.

Сорока молча кивнул, откашлялся и, почесав трехдневную щетину, начал рассказ:

– Я не только видел твоего деда. Впервые я познакомился с ним в тридцать четвертом, он в том году у нас экономику читал. Интересно читал, надо сказать. Были разные тогда преподаватели: одни читали формально, без сердца, что ли, а другим необходимо было донести знания до студентов и по-другому никак. Вот Владимир Андреевич именно таким и был. Мы с удовольствием на его лекции ходили. Учитель от Бога, одним словом. Сколько я его видел и слышал, он никогда не агитировал за троцкизм или против Советской власти, да вообще, мне кажется, он политикой не очень интересовался.

Отставной чекист задумался на секунду, нырнув в реку воспоминаний, очевидно в тот отрезок времени, когда она была еще полноводна и не видать было берегов, потому как событий было много и хороших и не очень. Но они происходили постоянно, а не как сейчас: хорошо сходил в туалет – уже событие… Тлеющая папироса обожгла пальцы, Сорока чертыхнулся от неожиданности и, зло раздавив гильзу в пепельнице, продолжил:

– Нет тут никакого конфликта, умник, – он посмотрел на Лёшку, – послал бы я тебя и твоего друга по матери, но вот только Бартенева послать не могу… Короче, да, я тогда в ЧК служил, точнее в НКВД, но не опером. Я в бухгалтерии работал, помощником начальника финансовой части. В жизни не додумался бы пойти туда работать, да отец мой настоял. Он тоже по профессии от Бога – начальником следственной части был. Знал всё и понимал всё, в рамках своего дела, конечно. Погиб еще в войну… Так вот, в первый свой год службы встретился я с Бартеневым у нас в управлении. Арестовали его по пятьдесят восьмой. Молодой я был, неосмотрительный, попал случайно во время допроса и поздоровался с Владимиром Андреевичем уважительно, радостно, что-ли. Могли за это, одним словом, с работы выкинуть, как минимум, и выкинули бы, да вот твой дед, – Сорока взглянул на Поля, – сделал вид, что не знает меня, хотя знал прекрасно. Да и ещё со «следаком», конечно, повезло – Поволоцкий его фамилия была. Он умный дядька был и прекрасной души человек. Ни хамства, ни грубости, никого не обругал ни разу, хотя при его власти… тоже погиб… – тяжело вздохнул рассказчик и закурил новую папиросу, – в первые дни войны попросился на фронт, да так на этом фронте и остался, где-то под Калугой. Так вот, – от глубокой затяжки Сорока закашлялся, но продолжил, – как-то через пару недель после того допроса встретил меня Поволоцкий в курилке, хотя сам не курил … м-да, нашел он меня и говорит так, со значением: «Приговор сегодня вынесли твоему Бартеневу, высшая мера». Я тогда еще, помню, растерялся и говорю: «Ну а я-то что?». А он внимательно так на меня посмотрел и сказал: «Ну, так, на всякий случай» … Я еще долго потом думал, неспроста он ко мне подходил. Понятно было, что предупредить хотел, зачем только? для чего? Потом я с отцом поговорил о том, о сём и понял, что родственникам в те годы о судьбе расстрелянных ничего не сообщали, «десять лет без права переписки» и всё. Вот я и подумал, что намекал Поволоцкий именно на это обстоятельство. Правда, я ждал, что, может, жена его будет искать, но никак не ожидал, что это будет внук, да еще почти через пятьдесят лет. Ты гордись своим дедом, Паша, правильным человеком он был и совсем не трусливым. Такие дела, молодежь.

Вторая гильза легла в пепельнице параллельно первой. В комнате наступила тишина, нарушаемая только ходиками, висевшими на стене, и далеким мычанием коровы. Лёшка, прислонившись к деревянной стене, молча покуривал с отстраненным взглядом, Поль же напротив, слушал рассказчика, приоткрыв рот, и по нему было явно заметно, какой ворох вопросов он уже приготовил.

– Василий Иванович, а что потом было? Моего деда казнили? А где казнили? А когда?

Сорока с сожалением пожал плечами и немного приподнял белёсые брови:

– Я ж говорю, я бухгалтером был, а не опером… – Он дотронулся до кончика носа и прикрыл зевок ладонью. – Мне никогда не докладывали, а спрашивать о подобном в те времена было не принято.

Поль растеряно оглянулся на Лёшку, а тот как будто ждал паузы, встрепенулся и одарил широчайшей улыбкой Сороку:

– Василий Иванович, спасибо! Вы нам очень помогли, только у меня рацпредложение – ваша картошечка с грибами, а наша колбасочка, а? А то я с ума от запахов сойду.

– И то верно, молодежь, а то мы как не русские сидим, – он встал и пошел к плите, чуть прихрамывая на правую ногу.

Лёшка в ответ на вопросительный взгляд Поля вытянул руку в его сторону, открытой ладонью вперед: «подожди, не суетись». Он встал, достал из сумки бутылку водки и уверенно поставил ее на стол, после чего вытащил батон хлеба с колбасой и догнал хозяина со смешком:

– А мы тут не все русские, – намек был насчет Поля. – Василь Иваныч, где у вас нож? Я колбаску пока настрогаю.