Об искусстве и жизни. Разговоры между делом - Ирина Александровна Антонова

— Ирина Александровна, какая выставка!

А она радовалась, как девочка: Вам понравилось! Правда?!

Я говорю, не то что понравилось, это гораздо больше! Это такое столкновение и на уровне искусства, философии, и на уровне объема жизни, и на уровне понимания, что такое живопись, как таковая. И говорю: слушайте, там у вас висит работа Крамского «Портрет Литовченко», а тут же рядом картина Эдуарда Мане. Она отвечает: да, я специально их повесила рядом.

Я: А ведь совсем не известно, кто из них держит пальму первенства.

Она согласилась со мной.

Я: А вы обратили внимание, как Крамской написал у Литовченко руку, в которой он держит сигару, он же ее написал, как китайские иероглиф, одним росчерком кисти, это высший пилотаж мастерства. Ты видишь, что он держит сигарету, но это сделано одним движением, как если бы он подписывал письмо.

Мы долго разговаривали об этом портрете. О том, что у Крамского умещался и его принцип «а ля прим», то есть, быстрота движения в живописи, и в то же время он мог делать академический портрет, как художник, прошедший мощную академическую подготовку. Говорили и о том, что Мане слыхом не слыхивал про Крамского, потому что в Европе была своя жизнь. Я объясняю так — почему там в Европе художники были более известны? Потому что, если пройти поперек Европы, то на этой линии десяток границ образуется, а в России сколько ни иди, все Россия и Россия. Да еще пока дойдешь, забудешь, о чем говорил. Как говорил Вяземский Пушкину — у нас от мысли до мысли 8 тыщ верст. И вот Передвижники! Что такое передвижничество в самом простом смысле? — Это общественная газета для неграмотных. Как иконостас. Люди то в большинстве были неграмотные. Что они, читали Евангелие? Нет, они слушали проповеди и смотрели иконостас — им рассказывал священник и они окунались в эти события. И Передвижники почувствовали, что о простых людях никто не скажет. Никогда. Никакой помещик, никакой дворянин самого высокого чванства и самого низкого. Никто, кроме них. Вот и Ирина Александровна обладала этим знанием, чутьем, и пониманием, что такое общественное сознание. Тут невольно вспоминается — вот ведь, история на историю буквально нанизывается! Помните, Бродский в ссылку едет на поезде, рядом с ним дед сидит. Они разговорились, и дед рассказал, что его на семь лет, условно говоря «за три колоска» упекли. Ему жрать нечего было, и он для лошади мешок овса, что ли, стырил. И Бродский сравнивает судьбу этого деда и свою: ну как же так, обо мне и Маршак, и Твардовский говорят, а о нем уже не скажет никто никогда. Он погибнет навечно. И тут мы можем говорить об искусстве, как о явлении общественной мысли, конечно. Но в живописи такого не бывает, чтоб просто общественная мысль появлялась, она трансформируется, иначе она перестает быть живописью и искусством. Об этом мы с Антоновой, наверное, час трепались по телефону.

Как-то я был на дне рождения одного очень хорошего человека, и, уходя, в дверях сталкиваюсь с Антоновой, и вдруг она, торжествующе, как девочка, говорит: «Юра, будет выставка Караваджо!». Я говорю — этого не может быть…

Она: Что значит не может быть! Будет!

Я: Но там же такие орясины! У него же картины под два, под три метра высотой!

Она: Все будет!

Потом уже, когда выставка открылась, а я на ней несколько раз был, я спросил: «Хорошо, а как вы вот это смогли добыть? Из церкви как добыть „Обращение Савла“?». Она объясняет: «Очень просто, я сначала пошла к министру культуры Италии, — а у нее же три языка было за щекой, так что она могла договориться со всеми и везде, — и министр сказал — Ирина, если настоятель разрешит, я подписываю». Она пошла и обаяла настоятеля. И из церкви, из иконостаса извлекли это огромное произведение. Понимаете, каково значение этой великой женщины?! Ее уважали все. От чиновников до клерикалов, и со всеми она могла найти общий разговор, потому что она точно ловила регистры, и точно знала, как с кем разговаривать. Кроме того, ей доверяли.

Вот еще как-то мы с ней по телефону говорили. Я где-то прочитал, что она ездила в Дрезден на годовщину спасения галереи, позвонил ей, спрашиваю. Она подтверждает: да, и меня провели по пещерам, куда спрятали в войну всю галерею. И я ей решительно: послушайте, я абсолютно убежден в одном — Дрезденскую галерею надо было оставить в Советском Союзе лет на пятьдесят, для нее построить или выделить пространства, развесить по залам, вести научную работу, как водится, в музеях, и лет пятьдесят показывать, чтобы вся страна посмотрела эту выставку. Пустить буквально поезда культуры, чтобы приезжали из самых отдаленных уголков, в первую очередь ветераны, все, кто связан с историей, все, кто потерял близких, все, кто проливал кровь на войне. Чтобы все увидели — вот знак войны и чем он обернулся — вот этим событием, что мы не варвары, что мы не уничтожали города, как фашисты… Они же взрывали и изрыли всю европейскую часть России — черт знает, что было! Я читал документальные записи о художниках и о том, как спасали музеи, как в Смоленске спасали картины на возах, на подводах… Лет пятьдесят показывали бы Дрезденскую галерею у нас, не три месяца, как Никита [Хрущев] поторопился жест сделать и отдать ее Германии поскорее, люди стояли кольцами вокруг музея, чтоб попасть и посмотреть это чудо. Я попал! Я был там! Брат мой Гарик со своим другом Вовкой Равиным несколько ночей стояли, и взяли билеты и себе, маме с папой и мне. Это был 1955 год, мне было 14 лет, какую-то малость я знал, но что она в сравнении с огромностью экспозиции. Кроме того, читаю: «Обручение Марии с Иосифом», какой-то Иосиф, какая-то Мария, что я мог знать!

В этом смысле я был безграмотен, но живопись сама за себя говорит. «Еврейское кладбище» Рейсдаля — я помню, как замер перед этой вещью, смотрел, потому что там настоящая драматургия — живописная и световая. Ее можно сравнить с Эль Греко «Гроза над Толедо». Пребывание Дрезденской галереи в Советском Союзе после войны имело бы колоссальное культурное значение для страны, и надо было так и сделать. И Антонова со мной согласилась.

Мне в жизни повезло с родителями, правда, у меня никого не было в роду, кто занимался бы искусством, разве что брат на скрипке. Папа музыку знал хорошо,